Я так устал, что мне было не до еды и не до курева. Муря свел меня на чердак конюшни на том же дворе, чудом уцелевший от немецких бомбардировок. Я с наслаждением растянулся на сене и мгновенно заснул.
Проснувшись, я не сразу сообразил, где нахожусь. Сквозь отверстия в крыше светились звезды. Я был не один на чердаке. До моего слуха донесся чей-то шепот. Беседовали два бойца на смешанном русско-румынском языке. Но, как видно, они неплохо понимали друг друга. В румыне я сразу узнал по голосу Мурю. Русского мне удалось разглядеть, только когда бойцы, поделив между собою табак, задымили оба громадными, толщиной в палец, самокрутками. Это был уже пожилой солдат, на вид он казался даже старше Мури. У него были длинные висячие усы и все лицо изборождено морщинами.
— Выходит, Андрей Иванович, — обратился к нему Муря, словно был знаком с русским испокон веку, — у вас нет больше бояр?
— Нет.
— И вся земля принадлежит вам?
— Нам.
— И вы на ней работаете?
— Мы.
Муря минуту полежал на спине, дымя самокруткой. При слабом ее свете мне показалось, что на лице русского мелькнула снисходительная улыбка. Затем Муря снова повернулся к своему собеседнику и прошептал с гордостью:
— А знаешь, Андрей Иванович! И у меня теперь есть земля… Жена пишет, что она уже начала пахать… Может, и у нас после войны будет другая жизнь…
— Другая, конечно другая! — заверил его русский. — Иначе не может быть.
Муря опять помолчал некоторое время, делая глубокие затяжки, затем заговорил тихим дрожащим голосом:
— Эх, Андрей Иванович! Всю-то жизнь пришлось нам батрачить на бояр — и отцу моему, и мне, и моим детям!.. Проснусь иногда и думаю о будущем. И не верится, что доживу я до этой чудесной справедливой жизни, что смогу порадоваться на нее…
Русский слушал его внимательно, даже курить перестал.
— Скажи мне, Андрей Иванович, — продолжал Муря еще тише и взволнованней, — а не обидно будет тем, кто погибнет как раз сейчас, когда вот-вот должен наступить мир? Не обидно будет, если завтра настигнет тебя пуля на этой проклятой высоте… и все для тебя кончится раньше, чем ты начал жить настоящей жизнью?
Усач слушал его, задумчиво потягивая цигарку. Сделав последнюю глубокую затяжку, он потушил пальцами окурок и отбросил его в сторону. Еще немного помолчал, словно обдумывая слова Мури.
— Да, брат Думитре, — услышал я его глубокий сдержанный голос, и мне показалось, что он стиснул рукой плечо Мури, — конечно, обидно будет. Очень будет обидно!.. Но подумал ты, что оставили нам гитлеровцы в наших странах, во всей ограбленной Европе? Трупы и развалины оставили они, смерть и пепелище, могилы и виселицы… Ах, браток! — вырвалось у него со стоном. — Только две эти руки и остались у меня! Все я потерял — и жену, и ребятишек, и хозяйство. Село наше немцы спалили дотла. Нет ничего у меня сейчас на земле! Вот за все это должен я отплатить бандитам. На край земли пойду за ними… — Усач замолчал, борясь с охватившими его печалью и гневом. — Не думай! И мне дорога жизнь. И я люблю и работу, и веселье, и водку, и песни… Эх, какая жизнь началась у нас накануне войны! Живи, не горюй. А пришел Гитлер и все порушил. И этого мы ему не простим, не можем простить… И если бы мне даже пришлось завтра погибнуть, чтобы только Гитлер был уничтожен, мне бы не было обидно, потому что я знал бы, что погиб не зря. Все человечество вздохнет свободно. Миллионы людей заживут в покое и мире…
Я снова задремал под эти проникновенные слова советского воина. Но на этот раз сон мой был тревожен, меня мучили кошмары… Мне снилось, что я возвратился домой. Война окончилась. Мать со слезами радости на глазах встретила меня у ворот. Я бросился к ней, хотел обнять. Но у меня на глазах ее вдруг окутало дымовое облако, как то, что закрывало от нас высоту триста десять. А из облака торчала сверху железная мачта… Проснулся я весь в поту… Только нащупав рукой сено, я осознал, что это был сон, и понемногу успокоился.
Кругом меня была тьма, я не различал больше далекого мерцания звезд сквозь отверстие в потолке — его заслонили от меня тела Мури и Андрея Ивановича… Приподнявшись на локте, я оторопело уставился на них… Наполовину высунувшись из дыры, они бессмысленно палили в небо… Затем, сдернув фуражки, стали размахивать ими над головами, крича во всю глотку:
— Ура-а-а! а-а-а! Ура-а-а!
Потом, вставив новые обоймы, снова принялись палить вверх, в звезды. Но выстрелов я больше не расслышал. Их перекрыл треск и грохот бесчисленных ружей, пулеметов, пушек, стрелявших отовсюду.