— Господин младший лейтенант! — неожиданное обращение ко мне прервало мои размышления. Я вдруг увидел, что меня окружили бойцы моего подразделения. У каждого в руках была алюминиевая кружка с ромом. Чионка вручил такую и мне. Мы чокнулись.
— Мир на тысячу лет! — провозгласил один из бойцов, и все разом поднесли кружки к губам.
Я не любил пить и никогда не пил на фронте, но тогда сделал несколько глотков. Это было как раз то, что мне было нужно. Дружеское общение и несколько живительных глотков рассеяли мои мрачные мысли.
Бойцы разбрелись по своим окопам. Оттуда несся несмолкаемый гул голосов. Он все нарастал — радостный гул живых существ, которым посчастливилось вырваться из этой бойни. Кто-то лежа у пулемета, еще обращенного к немцам, даже тихонько запел. А позади, от наших командных пунктов, все еще неслись ликующие крики…
— Человек… таков уж человек! — снова услышал я возле себя шепот моего связного. — Он как струна, которая звучит, когда коснется ее дыхание жизни… И у каждого только одна-единственная, ему одному присущая струна!..
Он продолжал еще некоторое время распространяться на эту свою излюбленную тему — о том, что струны иногда лопаются раньше времени… Затем замолчал, как и я, задумчиво прислушиваясь к внезапному пробуждению фронтов.
— А у других… — пробормотал он вдруг, — эта струна из серебра, бессмертная…
Я любил его слушать, как голос нашей земли и наших людей. Сколько раз обдумывал я его слова в тишине. Они казались мне полными глубокого смысла, они давали утешение, пробуждали надежды. Простой, ясный взгляд на жизнь Чионки заставил меня еще сильней ощутить свое смятение.
Да, моя струна безнадежно ослабла! Хватит ли у меня сил натянуть ее так, чтобы она снова могла издавать звуки?
Я сидел на краю окопа, словно на страже. Гул голосов постепенно смолкал, поглощаемый тишиной ночи фронтов. Время словно замедлило свой ход. Вид наших позиций, царящие на них беспорядок, непрекращающаяся суета и шепот мало напоминали сейчас войну. Неожиданно с новой силой охватило меня чувство освобождения, которое я пережил в первые мгновения мира. И вдруг я почувствовал в себе силу, которую даже не подозревал.
— Чионка, — крикнул я связному. — Добудь несколько фляг с ромом! Айда к немцам!
Он побежал к окопам, а я повернулся лицом к немецким позициям. Здесь не сверкали более огоньки выстрелов, они погасли навсегда. Ракеты не взвивались в смоляную тьму неба. И орудия больше не грохотали… Глубокая пугающая тишина нависла над обширным пространством по ту сторону колючей проволоки. Немецкие позиции, темные, безмолвные, притаившиеся, казалось, вымерли…
Только вдали горизонт пламенел красным призрачным светом. Его краснота все более и более сгущалась. Иногда над кровавым заревом взметались огненные языки и, застыв, повисали в воздухе.
— Горит, — шепнул мне подошедший Чионка. — Подожгли что-то.
И вдруг кроваво-красный пылающий свет словно приблизился к нам. Из темноты четко выступили линии немецких укреплений, близкие, пустынные, покинутые.
— Они бежали! — с удивлением вырвалось у Чионки.
— Не может быть! — не поверил я. — К чему им бежать?
И, взяв одну из фляг, я зашагал к переднему краю немецкой обороны.
Пожар в той стороне ночного горизонта вспыхнул с новой силой, словно раздуваемый ветром, и на мгновение осветил темноту. Снова ясно стали видны немецкие позиции, одинокие, похожие на развалины. Застывшая пустота по ту сторону проволочных заграждений, озаренная кровавым заревом, неожиданно разозлила меня. Волнение первых минут мира, уже начавшее было смягчать мою душу, исчезло. И вновь меня охватила неутолимая ненависть к немцам, которую они сами разожгли во мне этой войной. Ненависть придала мне силы, которые я не подозревал в себе.
«Вот посмотри, — говорил я сам себе, не в силах сдержать свой гнев. — Я хотел забыть, что мы разбили их, хотел чокнуться с ними кружкой рома, а они ушли. Кто так уходит! — все сильнее злясь, продолжал я свои размышления. — Столько времени мы дрались с ними, а сейчас, когда мы их смирили, они же не желают с нами встречаться».
Я сам распалял себя. Я потерял способность управлять своими чувствами и мыслями, так обессилел и одичал я на этой войне. Сам не знаю почему, я ожидал, что немцы смиренно склонят голову перед нами.