Чионка так испугался, что потянул меня за рукав, чтобы увести. Но споткнулся о чей-то труп, наполовину засыпанный землей, и повернул его лицом вверх. Мы склонились над убитым. На нас смотрели мертвые остекленевшие глаза, в которых тускло отражался отблеск далекого пожарища. Лоб молодой, гладкий, волосы белокурые, мягкие. Тонкие синие губы плотно сжаты, словно человек хотел задержать хлынувшую изнутри кровь, и она двумя тонкими струйками просочилась по углам его рта.
Снова раздался стон раненого, такой же глухой и на этот раз так близко, что мы вздрогнули. Чионка кинулся на голос, шагая через трупы, обогнул несколько окопов и склонился над одной из ям для снарядов… Там я и нашел его. Он стоял на коленях перед распростертым на дне немецким солдатом, стараясь расстегнуть ему китель на груди. Я вдруг почувствовал страшную слабость и вынужден был опуститься на край ямы. Я ничем не мог помочь своему связному — ему пришлось одному возиться с раненым, стянуть с него китель, забинтовать грудь…
— Ох, ох, — стонал немец, лежа с закрытыми глазами и бессильно свесив голову на плечо. — …Ach, Kamerad!.. Bruder, lass mich nicht bei den Bolschewiken! [18]
Чионка не выдержал и легонько шлепнул раненого ладонью по губам, тихонько выругавшись про себя. Немец открыл глаза, но был слишком слаб, чтобы разглядеть наши липа.
— Wasser [19], — простонал он. — Wasser!
Чионка поднес к его губам флягу с ромом. Несколько глотков совершенно сморили раненого, и он обмяк у него на руках, как тряпка. Обхватив немца поперек туловища, Чионка выволок его на край ямы рядом со мной. Затем устало опустился на землю и положил его голову к себе на колени. Раненый перестал стонать, но дышал все также прерывисто и трудно. Он совсем обессилел. На лице его играли красные отсветы пожара.
Но меня не трогали страдания немца. «Бежали твои», — мысленно выговаривал я ему. Потом отвернулся, снова охваченный ненавистью. Оцепенев, продолжал я сидеть на краю воронки, устремив невидящий взор в пустоту немецких позиций, освещенных кроваво-красным заревом.
Вдруг я вздрогнул — я заметил среди развалин какую-то блуждающую тень. Человек внезапно выскочил из тьмы с той стороны, где были вповалку нагромождены мертвецы, и мчался, перескакивая через окопы и ямы, наперерез полю, к переднему краю. Время от времени он вскидывал руку, в которой сверкала сталь пистолета, и что-то выкрикивал хриплым, ржавым голосом. Иногда вдруг застывал на месте, дрожа всем телом, и стрелял в воздух. Потом снова бросался бежать, не разбирая дороги, по окопам и трупам, громко вопя и бессмысленно тыкаясь в проволоку. Когда он промчался мимо нас, одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: этот человек ничего не видит перед собой, он гонится за видениями своего разгоряченного мозга…
В одно из мгновений, когда беглец остановился неподалеку, чтобы вновь выстрелить в сторону наших позиций, я успел разглядеть его. Это был немецкий офицер высокого роста, худой, стройный, со смуглым болезненным лицом. Китель его был распахнут на груди, голова обнажена; взлохмаченные, сбившиеся волосы трепал ветер, свободно гулявший над полем боя, доносивший до нас запахи горящей серы, крови и трупов.
Чионка опустил на землю раненого и стал спокойно целиться из автомата в офицера. Но я успел схватить дуло и направить его в землю.
— Брось, — шепнул я ему. — Он сумасшедший.
И, словно в подтверждение моих слов, офицер начал вдруг визгливо и истерически выкрикивать:
— Die Bolschewiken!.. Haltet die Bolschewiken auf!.. Vorwärts, Jungen!.. [20]
И тут же исчез, растворившись, как призрак, во тьме, в той самой стороне, где появился. Чионка бросил на меня сердитый взгляд, все еще продолжая держать в руке автомат. Он явно жалел, что не пристрелил сумасшедшего офицера.
— Они бы весь мир ввергли в безумие, — пробурчал он. И, взвалив раненого на спину, направился к нашим позициям. Я молча последовал за ним. Сознаюсь, мне противно было идти за этим немцем, как бывает противно иногда следовать за гробом человека, которого в жизни презирал.
Кроваво-красная полоса позади нас медленно угасала, и на застывшие мертвые немецкие позиции снова спустилась ночная тьма.
* * *Мне казалось, что этой ночи не будет конца. Обессиленный, опустился я на край окопа. В душе снова была растерянность, мозг терзали мрачные мысли. Пребывание на фронте озлобило меня — ведь мне полностью пришлось изведать горечь этой страшнейшей из войн. Я смертельно ненавидел немцев, потому что познал их звериную жестокость. Но должен признаться, что до этой ночи, когда им пришел конец, я еще не осознавал полностью, что значил для человечества добытый нами мир. «Безумие, — испуганно повторял я про себя слова связного. — Они бы весь мир ввергли в безумие». И мне вдоуг пришла на память карикатура, которую я видел несколько лет тому назад. Над опустошенной, испепеленной Европой, подобно духу смерти, блуждала кровавая, мрачная тень Гитлера… Так же блуждал сейчас по оставленным разрушенным окопам этот безумный гитлеровский офицер!