«Немцы сейчас идут пешком, — размышлял я, сидя укрывшись в кустарнике. — Значит, если они прошли здесь под вечер, мы должны их догнать сегодня».
Когда подошли бойцы, я вскочил на коня и повел колонну рысью. Однако некоторое время спустя мы снова вынуждены были остановиться. Шоссе вбегало на мост, переброшенный через пропасть. Здесь мы опять увидели по обе стороны дороги сброшенные в канавы и под откос разбитые танкетки и автомашины, множество поломанных повозок, разнообразное оружие, ящики с боеприпасами… Но само шоссе было свободно и бежало серой суживающейся лентой к мосту с гранитным парапетом.
У въезда на мост мы наткнулись на немца, который лежал поперек дороги, загораживая собою путь. Я стал медленно приближаться к нему, держа палец на спусковом крючке. Но немец не шелохнулся — он крепко спал. Вздрогнул он, только когда топот коня раздался почти у самого его уха. Он вскочил с пистолетом в руке и крикнул осипшим голосом, как человек, долго кричавший на воздухе: «Halt!» [21]. Затем сделал попытку подойти ко мне, но пошатнулся и едва не упал: немец был мертвецки пьян. Ноги у него заплетались, его качало из стороны в сторону. Наконец, с трудом обретя равновесие, он двинулся ко мне нетвердыми шагами и остановился, широко расставив ноги, держа в одной руке пистолет, а в другой бутылку с ромом.
Это был немецкий офицер, совсем молоденький, почти мальчик. Он был без фуражки. Растрепанные, слипшиеся волосы были такие грязные и пыльные, что с трудом можно было различить их цвет. Лицо осунувшееся, желтое, как у покойника, рот скривлен, губы слюнявые, глаза покрасневшие, мутные, осоловелые. Офицерик был так пьян, что не мог разобрать, кто перед ним находился, — он принял нас за немцев.
— Halt! — снова пробормотал он, икнув, и, угрожающе направляя на меня пистолет, продолжал по-немецки: — Всем на проверку! Нельзя возвращаться домой с «Майн кампф». Понятно? Никому там она больше не нужна! Гитлер капут! Берлин — капут! Третий рейх — капут! Пепел!.. Что вы еще ждете? — вытаращил он на меня свои осоловелые глаза и попытался выстрелить в воздух, не замечая, что в пистолете давно уже не было патронов и он только коротко и сухо щелкал при нажатии курка… Затем, сделав еще несколько шагов ко мне, остановился у самой лошадиной морды и начал вдруг визгливо и истерически хохотать, икая и размахивая бутылкой.
— Ха-ха-ха!!! Ик! Новый порядок! Ик! На тысячу лет! Ик! Ха-ха-ха! — захлебывался он визгливым пьяным смехом.
Потом повернулся и шатаясь направился к правому парапету моста, где стояли на земле в ряд с десяток экземпляров книг Гитлера «Майн кампф». Все они были раскрыты на странице с фотографией фюрера, и на каждом снимке зияла дыра от пули как раз посреди лба, между взлохмаченными, насупленными бровями и жесткой свисающей с головы прядью волос. Помучившись опять некоторое время, чтобы обрести устойчивость, подросток с офицерскими нашивками встал в позицию «смирно» и, козырнув рукой с револьвером, выкрикнул:
— Хайль Гитлер!
«Цанк!» — щелкнул опять пустой револьвер; пуля, если бы она была в пистолете, должна была бы снова пробуравить физиономию фюрера. После этого офицерик сделал шаг, снова козырнул, еще раз нажал на спусковой крючок и, застыв вдруг на месте, яростно заорал:
— Мой фюрер?.. Тьфу!.. Лжец!.. Тьфу!
Только сейчас, сообразив наконец, что в пистолете нет патронов, он швырнул его о парапет с такой силой, что выбил искру. Потом набросился на расставленные книги и стал сбивать их кулаками в воду. Река, подхватив, понесла их вниз по течению.
Когда он снова повернул ко мне лицо, его покрасневшие мутные глаза были полны слез. Он попытался еще что-то сказать, но вдруг застыл, разинув рот и испуганно выпучив на нас глаза, — он разглядел наконец, что перед ним были не немцы.
Чионка и еще один из бойцов, соскочив с коней, схватили его за руки. Офицерик не сопротивлялся. Он был слишком измучен физически и душевно. Я тоже спешился и подошел к нему. На него страшно было смотреть — он был на грани безумия. Зажмурившись, я ударил его рукой по обеим щекам… Нужно было заставить его очнуться… Когда он пришел в себя, я велел его связать и бросить на повозку с боеприпасами и провизией, где он моментально заснул.
В полдень, когда мы сделали привал на обед в каком-то селе, я подошел к повозке. Немец все еще спал непробудным сном. По моему приказу один из бойцов приподнял его за плечи, а другой окатил холодной водой. Офицерик забился на телеге, дрожа всем телом и отряхиваясь. Потом открыл глаза и стал испуганно всматриваться в каждого из нас… Теперь, когда он окончательно пришел в себя, я мог разглядеть его внимательно… Во всем его облике было что-то ребяческое. Лицо с тонкой нежной кожей, с едва пробивающимся желтым пушком на щеках еще не знало бритвы. И глаза у него сейчас были другие — темно-голубые, как синька, прозрачные до дна, только в самой глубине их словно притаилась легкая тень, говорящая о душевном надломе. Видя, что я не спускаю с него глаз, офицерик смущенно отвернул лицо. Мне показалось, что он собирается заплакать. Я не смог удержаться и коснулся рукой его худого, слабого плеча. Это был первый немец, который вызвал во мне чувство жалости. Офицерик вздрогнул и посмотрел на меня смиренным покорным взглядом. Все же я не смог заставить себя сказать ему доброе слово. Война ожесточила наши сердца. Особенно против немцев.