— Когда ты получил приказ о капитуляции?
Пленные начали недоуменно перешептываться, но, подняв руку, я заставил их замолчать.
— Вечером восьмого мая, — ответил майор все также нагло.
Толпа беспокойно задвигалась, и по ее рядам опять пробежал шепот.
Я снова успокоил их и приказал майору зачитать приказ.
— Громко, так, чтобы слышали все до единого слова, — подчеркнул я.
Он покорно вынул из планшета бумагу и стал читать. И хотя читал он негромко и проглатывая звуки, слова звучали достаточно четко и внятно, чтобы дойти до ушей собравшихся во дворе. Только раз он запнулся, когда я приказал ему вторично объявить дату прекращения огня. Все же ему пришлось повторить ее отчетливо и громко:
— В полночь с восьмого на девятое мая.
Пленные выслушали приказ молча, затаив дыхание, и еще долго после окончания чтения стояли притихшие, потрясенные. Затем я велел выйти вперед офицерам. Я не решался оставить их с солдатами — они могли какими-нибудь вздорными слухами снова взбудоражить их и толкнуть на безрассудства, которые заставили бы нас применить оружие. Я не хотел этого допустить.
Офицеров, включая майора и подростка с моста, было всего шестеро. Я приказал отвести их на наш двор. Когда я вернулся туда, то увидел их стоящими вплотную у стены под охраной моих бойцов. Они по-прежнему смотрели на нас хмуро, но в глазах большинства уже не было вызова, в них проглядывал страх.
Я попросил хозяина нашей усадьбы уступить нам одну из комнат в его доме и запер в нее всех пленных. Я не мог выделить для их охраны больше одного бойца. Краснощекого фельдфебеля я отослал назад к пленным, чтобы рассеять их тревогу, мы же расположились у огня ужинать.
Хозяин-чех не позволил мне провести ночь на дворе. Он почти насильно привел меня в свою спальню, примыкающую к той комнате, где были заперты немецкие офицеры. Сознаюсь, у меня было сильное искушение лечь раздетым в мягкую, чистую постель, поспать эту ночь так, как спят люди в мирное время. Но я поборол это искушение — война для нас еще не кончилась. Скинув мягкую перину, я растянулся одетый на кровати, сняв только сапоги и расстегнув пояс и китель так, как я привык спать в течение всей войны. И так же, как всегда, положил возле себя автомат, а под подушку сунул пистолет. И Чионка не захотел изменить своей фронтовой привычке — спать поблизости от меня. Несмотря на все мои уговоры отправиться в амбар к остальным бойцам, он, проворчав в ответ что-то нечленораздельное, разостлал у порога двери в комнату офицеров теплое одеяло и улегся на него, по обыкновению подложив под голову вещевой мешок и прижав к груди автомат, ремень которого обернул вокруг правой руки.
Постепенно смолкли вечерние звуки. Умиротворяющая тишина опустилась на дом и село. Я устал, и мне очень хотелось спать. И все же я не мог сомкнуть глаз, хотя и знал, что сон необходим мне для восстановления сил — кто знает, что готовит мне завтрашний день! Окружающая тишина вновь пробудила во мне тревожные мысли. Я никак не мог выкинуть из головы заморыша майора и немецких офицеров, которые скрыли приказ о капитуляции.
Сколько времени намеревались они еще идти? И куда? Действия этих офицеров были для меня так непонятны, казались настолько бессмысленными, безумными, что меня снова охватило отвращение. Я отдавал себе, конечно, отчет в том, что именно фашизм довел их до этого безрассудства и цинизма… «Но в конце концов, — сказал я себе, — одного нашего батальона было бы достаточно, чтобы расправиться с ними в течение получаса! Так на что же они тогда рассчитывали? А может быть, они вообще ни на что не рассчитывали? — ответил я сам себе. — Действовали тупо, бессмысленно, как бессмысленны были и эта война и сам фашизм?»
Я чувствовал, что и Чионка не спал. Он, как и я, все время ворочался.
— Как ты думаешь, — спросил я его, — почему офицеры скрыли приказ о капитуляции?
— А черт их разберет! — ответил он нервно, выдавая тем, что и сам ломал голову над этой загадкой. — Спите, господин младший лейтенант. Скоро утро.
Сам он, однако, никак не мог успокоиться и, уже засыпая, я все еще продолжал слышать его сердитое брюзжание.
— Зверей, вот что сделал из них Гитлер! В камень превратил он их сердца. Один требует справку, чтобы вести собственных солдат в плен… Другой бегает помешанный по покинутым окопам и кричит истерически, что нельзя подпускать большевиков… Третий, еще совсем юнец и именно потому, может быть, сильнее цепляющийся за жизнь, изрешечивает фотографию Гитлера, в которого до того верил, как в бога… А этот заморыш, подлец, продолжает вести людей по пути жестокости и обмана…