Видно было, что и Кэлин не в силах был дольше выносить гнет этой тишины. Он вдруг запел, и его песня, взволнованная, овеянная грустью, едва слышимая, принесла облегчение нашим смятенным душам. Тоска по своим смягчила мое сердце и снова, как во сне, понесла меня к ним; я ясно различал дыхание земли, смешанное с дыханием людей. Глубокий вздох Наны нарушил безмолвие, в которое погрузила нас песня Александру.
— Будь проклята эта война! — как обычно, процедил он сквозь стиснутые зубы.
Как раз в этот момент появился перепуганный Чиоча. Он с разбегу остановился перед нами и, задыхаясь, выкрикнул:
— Немцы не подпустили меня к колодцу, господин сержант!
Я, недоумевая, привстал на одно колено:
— Как это не подпустили? Где фляги?
— Где? Они отняли их! — продолжал выкрикивать Чиоча. — Они выставили часовых… И выдают воду только своим.
— Тьфу! — рассвирепел Нана. — Мамалыга ты! Тряпка!
— Что он привязывается ко мне, господин сержант? — обратился ко мне обиженно Чиоча.
— Так-то ты принес нам воду! — Нана схватил его за грудь и начал трясти. — Кровью должен был добыть ее… Зубами у них вырвать.
— Ступай тогда сам к ним, храбрец! — крикнул Чиоча.
— А что, думаешь, не пойду? — и Нана стал осыпать ругательствами немцев. — Что, даже воды мы уже не можем напиться в нашей собственной стране?
Его вдруг охватило бешенство. Он орал как одержимый, метался и кружился на месте, словно запертый в клетку зверь. Затем схватил автомат, гранаты и помчался через поле, продолжая выкрикивать ругательства.
Чиоча вцепился в мою руку:
— Не пускайте его, господин сержант. Он не вернется.
Но кто мог догнать или успокоить Нану? Мы продолжали неподвижно лежать, пока не затих шелест кукурузных листьев. Потревоженная тишина ночи восстановилась.
Она стала еще глубже. Тихо было на поле, тихо было на переднем крае.
И тогда мы снова услышали таинственный, непрерывный рокот со стороны советского фронта. Теперь для этого уже не было надобности спускаться в ложбинку: он был слышен в любом конце поля. Лихорадочное возбуждение, в котором пребывал я последние ночи, охватило и остальных. Гул моторов, хотя и был отдаленным и слабым, казалось, звучал совсем рядом.
Нэпа нашел нас на краю поля. В одной руке он держал автомат, в другой — несколько немецких фляг в деревянных обшивках, связанных гроздью. По его тяжелому, прерывистому дыханию чувствовалось, что он поднимался в гору бегом. Был он задумчив, хмур и молчалив, как никогда. Протягивая Чиоче флягу, пробурчал:
— Не следовало бы тебе давать…
Затем Нана вместе с нами прислушался к рокоту советского фронта. Лицо его при этом просветлело, словно он грезил. Вскоре рокот начал постепенно затихать, как шум удаляющейся бури. На фронте снова воцарились безмолвие и тьма.
— Полночь, — шепотом произнес Пынзару, бросив беспокойный взгляд на небо. — Быть может, на рассвете начнется…
Ему никто не ответил. Мы вернулись в кукурузу, а Нана опустился в ложбинку сменить, как обычно, Жерку.
Я задремал. Сквозь сон я слышал, как Нана выстукивал на своем пулемете плясовую. И на этот раз немецкие пулеметы открыли яростный и беспорядочный огонь. И я понял вдруг, что немцев выводит из себя упорное молчание русских, что они больше не в силах его выносить. Они готовы выпускать в воздух сотни, тысячи снарядов, лишь бы добиться ответного выстрела хотя бы одной советской винтовки. Но и на этот раз ночная тьма, скрывающая позиции русских, не вспыхнула ни единой искоркой.
Я снова задремал под стрекот немецких пулеметов и грохот орудий. Разбудил меня резкий шелест кукурузы. Испуганно прислушиваясь, я скоро различил легкие, крадущиеся шаги. В первое мгновение мне показалось, что сквозь кукурузу крадутся сотни людей. «Началось! — мелькнула мысль. — Русские!»
Схватив автомат, всегда лежавший рядом, я разбудил бойцов, и мы гуськом поползли к краю поля. Мы еще находились во власти сна и тех тревожных мыслей, с которыми заснули, но все же обнаружили, что шелест доносился к нам сзади и что идущих немного. Я ждал с автоматом наготове. Подпустив идущих на расстояние семи — восьми шагов, я убедился, что их только двое: наш командир взвода — старший сержант, бывший студент, и его связной. Я вскочил и, приложив руку к каске, шепотом начал докладывать. Взводный прервал меня недовольным жестом и подсел к нам. Задал один-другой вопрос, спросил о ночном передвижении русских, о котором уже знал, а затем попросил напиться. Пынзару протянул ему одну из немецких фляг, принесенных Наной. Взводный поднес было ее к губам, но внезапно остановился и стал рассматривать флягу при слабом свете звезд. Долго разглядывал он ее, потом напился и спросил: