— Пропадите вы пропадом вместе со всем вашим дьявольским племенем! — процедил кто-то сквозь зубы.
Домой я возвратился поздно вечером. Мать сидела за столом, подперев голову руками, и плакала. Густые пряди волос закрывали ее лицо и падали на руки. Рядом с ней на столе стояла керосиновая лампа и коптила так, что комнатушка вся была наполнена дымом. На полу в беспорядке валялось все наше нехитрое имущество. В углу, за дверью, доски пола были выломаны и земля под ними вскопана. Пол был засыпан выпавшей из разрезанного матраца соломой, а в воздухе вместе с копотью летал пух из разорванных подушек. Значит, шпики побывали и здесь.
Я подошел к столу. Услышав мои шаги, мама вздрогнула, быстро, словно стыдясь чего-то, вытерла слезы и подвязала волосы поднятым с пола платком. Потом она поправила фитиль лампы и только тогда посмотрела на меня. Глаза у нее были затуманенные, грустные. Обычно светившаяся в них мечтательность потухла. Теперь страх и отчаяние охватили все ее существо. Мама долго, не мигая, смотрела в черную пустоту открытой двери…
— Отец сказал, что сегодня и завтра он не придет, — тихо проговорил я.
Потом я рассказал как шпики искали его в мастерских. Мама слушала молча, не двигаясь, все так же устремив отсутствующий взгляд в черную, как деготь, пустоту ночи. Я тоже замолчал. В комнате слышалось лишь монотонное потрескивание фитиля лампы.
Через некоторое время мама поднялась. По уверенности ее движений я понял, что она приняла какое-то решение. Она открыла окно, вытащила наружу все наши вещи, Положила их на составленные вместе два стула и принялась зашивать матрац и подушки. Тем временем я выровнял землю в углу под дверью и, взяв молоток, прибил оторванные доски пола. Через какой-нибудь час наше жилище уже опять выглядело таким же чистым и приветливым, каким я всегда привык его видеть.
Мы с мамой легли спать поздно, уже после полуночи, но сон не приходил. Мама неподвижно лежала в постели, заложив руки под голову и устремив взгляд в потолок. Изредка у нее вырывался тяжелый, похожий на стон вздох. Я долго не решался нарушить ее молчание. Наконец, приподнявшись на локте, я спросил:
— Мама, а что им надо от папы?
Мама ничего не ответила и даже не шевельнулась, точно не расслышала моего вопроса.
— Мне сказал один старый механик, — добавил я тихо, — будто наш отец коммунист.
Мама повернула голову и задумчиво, словно отвечая на свои мысли, прошептала:
— Да, видно, он им остался…
О коммунистах я впервые услышал еще весной от самого отца. Он рассказывал мне о них как раз в ту ночь, когда на нашей улице шпики схватили Гицэ Стиклару. «Коммунисты борются за бедных и угнетенных людей, — говорил отец, — за жизнь без бояр и фабрикантов!» Мне показалось странным, почему же Гицэ Стиклару посадили в тюрьму, если он желал добра таким людям, как мы. Но из дальнейших слов отца я понял, что полиция так же, как и фабрики, и поместья, принадлежит господам и боярам. Вот почему теперь, когда я узнал, что мой отец коммунист, я стал бояться за него. Ведь о Гицэ Стиклару мы так больше ничего не узнали; только потом прошел слух, будто его расстреляли в одном из фортов тюрьмы Жилава.
С этими тяжелыми думами я заснул. Мне приснился отец. Его лицо, как и наяву, было измазано сажей и копотью, по груди и шее струился пот, едва уловимый блеск глаз был затуманен затаенной беспредельно глубокой грустью.
* * *Отец не возвратился домой ни на второй день, ни в последующие дни. Мама целыми днями бродила по городу в поисках работы и каждый вечер возвращалась ни с чем, шатаясь от усталости и голода и проклиная все; на свете. А еще через две недели я перестал ходить в Железнодорожные мастерские. Надо было браться за какое-нибудь дело, на котором можно было бы что-нибудь заработать. Я решил заняться пайкой кувшинов и кастрюль и стал ходить по домам нашего предместья, предлагая свои услуги. Правда, через несколько дней я был избавлен от этой необходимости: женщины сами приходили к нам с кастрюлями и кувшинами. Часто они приносили такую посуду, которую совершенно невозможно было запаять.