Сабля шкуровца рассекла левую ключицу. Хорошо еще, на самом взмахе кто-то прострелил руку шкуровцу, а то сабельный удар развалил бы Петровича до пояса. Дважды отведал он свинца-под Невинномысской и под Гомелем,- а ничего, вынес, твердо стал на крепкие, с кривинкой ноги и в тридцать лет мог с кем хочешь потягаться силой.
Рано легли на лицо морщины: две глубокие борозды от ноздрей к подбородку. Они врезались накрепко и придают его лицу скорбное выражение. В трудные, несытые времена его лицо с запавшими щеками и тонким аскетически сжатым ртом словно подсыхало, стягивалось от внутреннего жара.
Петрович исходил Черное море от Зеленого мыса до Керчи, от Феодосии до Одессы. Он хаживал здесь, пожалуй, чаще, чем по тихим улицам родной станицы, одетым в светло-зеленый убор абрикосовых деревьев и припорошенных пылью акаций.
А когда пришла пора угомониться, Петровича потянуло на восток. Там платили хорошие деньги. На Черноморье, даже если отворачиваться от пивных киосков, и за десять лет не заработаешь таких денег, какие на Тихом океане можно получить в три-четыре года. Приходилось задумываться и о будущем, о старости и пенсии, и, как ни прикидывай, выходило, что есть расчет напоследок потрудиться на востоке.
Впервые он попал туда в середине тридцатых годов. Танкер «Локбатан», на котором Петрович плавал третьим помощником, пришел из Одессы в Японское море. В двухстах милях от Владивостока «Локбатан» попал в тайфун, ветер пролетал над японскими островами со скоростью шестидесяти двух метров в секунду, швырял на берег рыболовецкие шхуны, срывал с якорей океанские суда. «Локбатан» потерял рулевое управление, стали выходить из строя судовые механизмы, и малейшее промедление грозило гибелью. Команда встала на аврал, а Петрович, только что сменившийся после изнурительной вахты, вернулся на мостик и около двух суток не покидал его.
Тихий океан поразил Петровича. Черное^ море представилось вдруг обидно малым, спокойным, каким черноморский моряк видит тихие днепровские плёсы. Захотелось пройти в океан повыше, на север, открыть для себя огромный мир, как открывали его для мира те, кто впервые приходил сюда на парусных судах. Так полюбил он восток, и в душе стал считать настоящими моряками только тех, кто хлебнул горя в здешних водах, но на все расспросы по-прежнему отвечал: «Здесь больше платят!..»
И теперь, выбиваясь из сил у штурвала «Ж-257», старпом вспомнил «Локбатан», узкие створы, сквозь которые они прошли во Владивостокский порт, и прощание с командой танкера, возвращавшейся поездом в Крым. Кажется, это было только вчера, а ведь прошли годы: пятнадцать лет дальневосточной службы, восемь лет без отпуска,- все откладывал, все думал: лучше семье побольше денег пошлю. Немало сменил он за эти годы квартир, но все это были жилища на плаву, они тихо раскачивались на рейдах или дыбились в штормы. Настоящая морская жизнь: открытая, вся на людях, щедрая, а иной раз по необходимости скупая и расчетливая!
Неприметно для команды опустились непроглядные декабрьские сумерки. Катер уносило далеко от Курильской гряды. Впереди лежали тысячи миль вздыбленного океана.
Новый удар потряс катер - большая волна обрушила на него свой пенистый гребень.
- Вот дает! - смущенно пробормотал Виктор, выпрямляясь после толчка.
Упрямо наклонив голову, Виктор заглядывает в окно рубки, за которым трудно различить даже нос катера. Он все мечтал о «дьявольском шторме», о таком, какие описаны в книгах, где люди сутками цепляются за упавшие в море мачты, отбиваясь кривыми малайскими ножами от акул и осьминогов. И вот наконец настоящий шторм, ураган, злее и не придумаешь. А все идет не по книгам: Виктора мутит, теперь и он забыл про еду, а попади они в воду, никому не продержаться и десяти минут даже и с пробковым поясом. В ледяной воде не повоюешь, она и без акул одолеет самого выносливого пловца. Непривычный холодок пробегает по спине Виктора.
Ему приходит на ум, что под килем «Ж-257» километры темной, студеной воды. Где-то здесь Тускарора - огромная подводная впадина.
- Петрович, а верно, что тут десять километров глубины?
- Не мерил,- мрачно отвечает старпом.- Ты на это дело плюнь, нам и десяти метров хватит..
- На что хватит? - спрашивает Виктор с тревогой.
- Чтоб плавать,- нашелся старпом.- У нас осадка какая?
- Метр восемьдесят!
- Я и говорю, десяти метров за глаза хватит. В речке на «Подгорном» два метра, и то заходим.
Виктору подумалось о «Подгорном» тепло и ласково. Белые, крашенные мелом, домишки, зеленая клеенка на столах комбинатской столовой, напористые ручьи, выбегающие летом из-под снега. Прочная, верная земля…
- Ох, и паника теперь на комбинате,- заулыбался Виктор.- Такой штормяга, а катер на ходу. Ты как думаешь, Митрофанов дошел?
- Чего гадать? - недовольно буркнул старпом.- Вернемся на комбинат - узнаем.
А Виктору вдруг захотелось, чтобы их отлучка затянулась денька на четыре, чтобы директор комбината Рапохин, который обозвал его «анархистом» и три месяца выдерживал на берегу в чернорабочих, «запсиховал», поднял тревогу, чтобы радистка Катя днем и ночью теребила Северо-Курильск, запрашивая, пришел ли катер в порт-убежище… Виктор даже вздохнул от огорчения, когда ему представилось, как спокойно течет теперь жизнь на комбинате. Кому охота тревожиться раньше времени? Разве что их капитану!
Мысль о горючем все настойчивее донимает старпома. Их сносит далеко в океан, а утихнет шторм, поуляжется зыбь - и они повернут к Парамуширу. Без горючего не добраться до комбината… Когда «Ж-257» снялся с рейда в «Подгорном», в бункере было около восьмисот килограммов горючего, чуть больше трети положенного запаса,
Петрович не раз пробовал перехитрить шторм: медленно, словно крадучись, переводил он машинный телеграф на «самый малый» и на «стоп», авось они сумеют идти без машины. Все напрасно - штурвал рвет из рук, и волна едва не опрокидывает катер. Молодые не удерживают штурвала и при работающей машине. Саша несколько раз брался за штурвал, чтобы дать передышку старпому, но сладить с рулем не мог. Сильным рукам еще не хватало сноровки.
Пришлось скомандовать в машинное «малый ход» и плыть на восток, с тревогой прислушиваясь к тяжелому дыханию машины, зная, что каждый ее короткий вздох, мельчайшее содрогание ее стальных членов отнимают какую-то частицу плескавшегося в бункере соляра. Другого выхода нет.
Старпом послал Виктора в машинное. Оказалось, соляр на исходе.
- И ещё передай Петровичу,- сказал механик, когда матрос приготовился выскочить из машинного,- в кормовом кто-то из пушки стреляет, Просто голова раскалывается.
Старпом тут же послал Виктора проверить кормовой отсек. Ползти надо против ветра, навстречу хлестким, оледеневающим брызгам, держась за штормтрос, чтобы не смыло в океан. Это чертовски трудно и больно. Двигаться можно только с ненавистной Виктору медлительностью и осторожностью, и все же в напуганном сердце шевелится и чувство гордости и какой-то мальчишеский азарт.
В такие минуты страх уползает куда-то в глубины подсознания. Для Виктора уже не существовало ярости шторма, беспощадной огромности океана, разверстой под ним бездны. Сущими были только зримо летящая на нега волна и короткий, исступленный, ему одному предназначенный порыв ветра. Волна казалась живым существом, которое с воем и ревом встает на дыбы, потрясает косматой гривой, налетает на матроса с жадно раскрытой пастью.
Не выпуская из рук штормтроса, Виктор ползет вверх по круто наклоненной палубе.. Когда хрипатая, сторукая волна настигает корму, он забивается в угол между палубой и фальшбортом. Волна уступает не сразу, она силится отодрать его от палубы, сшибить, слизать шершавым, ледяным языком. Она постанывает от злости и брызжет пеной. На потемневшее от холода и напряжения лицо матроса ложится отпечаток удивления и обиды, но он не поддается.