После письма Кати, когда у Лены созрело решение поехать в Приморье, она ждала домашней бури и слез. Но все обошлось: вероятно, отец с матерью измучились от потрясений, которые она принесла им за последние годы. Или, может быть, их остановила сдержанность, и пугающая сосредоточенность, которая не покидала Лену с того самого часа, как она распечатала письмо Кати? Или она просто стала^ взрослой и никто не решается ей перечить?
В Ялте перед посадкой в автобус отец в последний раз предложил Лене оставить дочку у них. На время. Пока все наладится. Лена крепко прижала к себе Лизочку, порывисто подняла ее на руки и покачала головой…
Без Лизочки ей не к чему ехать в далекий портовый город. Саша клялся ей, что никого не любил до нее. Может, и любил, человек порой не знает по-настоящему, любил он или нет. У Саши, наверное, были другие девушки, которых он провожал до дому, с которыми любовался просторами Амурского залива, но не станут же они являться к его матери или приезжать за тридевять земель во Владивосток!..
А она, Лена, жена. Единственная, любимая так сильно, как только могло любить сердце Саши, быть может, чуть-чуть самонадеянное, но честное, наивное и даже застенчивое.
Как только посветлело, Лена разбудила Лизу. Причесала ее, одела потеплее и, сдав чемодан на хранение, отправилась на Пушкинскую улицу.
Розовый свет восхода застиг ее на улице Ленина, возле кинотеатра «Комсомольский», где Лена остановилась, рассматривая в переулке здание Географического общества. Сколько раз сидела Лена в этом сквере, поглядывая на тяжелую дверь, смущаясь под взглядами проходивших ватагами матросов. Дверь могла открываться множество раз, но когда ее открывал Саша, Лена угадывала безошибочно. Какая-то сила мгновенно поднимала ее со скамейки.
Волнение Лены передалось Лизе: она подняла свое матовое бледное личико, внимательно посмотрела на мать и дернула ее за руку:
- Пойдем к бабушке, пойдем, мама.
И они пошли дальше по малолюдному еще тротуару.
В этом городе живет бабушка. Вот и все, что знала Лиза. Ничего другого Лена ей сказать не могла. Бабушка! Для Лизы каждая женщина, на лицо которой уже легли морщины, была бабушкой.
Саша всегда говорил о матери с нежностью, но разве не бывает, что мы ошибаемся в самых близких людях? Лена верила в хорошее, но внутренне готовила себя ко всякому.
Пусть мать не знает, что они приехали издалека, устали, пусть не хлопочет вокруг них, если ей это не по душе, из одного только чувства долга и гостеприимства. Могло ведь случиться и так, что они остались бы в этом городе, жили здесь!.. Через полчаса на улицах появится много малышей, которых отцы и матери провожают в детские сады. Вот так и они с Лизой шагают вместе: худенькая мать, в зеленом бобриковом пальто и берете с торчащим хвостиком, и дочь, в меховой шубке, купленной на Катины деньги…
Но по мере того как Лена приближалась, к дому Саши, собственная ее жизнь и горести тревожили ее все меньше, уступая место иной тревоге: горестное и скорбное лицо Сашиной матери возникало перед взором Лены. В ка-кую-то секунду она даже остановилась на трудном подъеме: сердце ее больно колотилось в груди. «Жива ли она,- подумала Лена со страхом.- Перенесла ли гибель Саши?..»
Когда-то Саша принес Лене большую фотографию матери. Лена поразилась: такая молодая! Потом вгляделась в грустные, умные глаза женщины, увидела седую прядь, закинутую вверх, и ей вдруг показалось, что она давно знает эту женщину, что Сашина мать и не могла выглядеть иначе. С той поры прошло немало времени. На сердце матери легло новое горе. Под двойной тяжестью нетрудно и остановиться сердцу.
Лена бросилась вверх по улице. В эту минуту она не верила ни солнцу, ни ласковости озаренных им окон. Письмо Кати тоже пришло в светлое, так весело и бездумно начавшееся утро.
Здесь Лена редко бывала с Сашей. Но как хорошо знала она и этот дом, и кроны старых лип, теперь сиротливо оголенные, и контуры сопки, уходящей вверх прямо против окон Сашиного дома!
Войдя во двор, Лена поднялась по каменному крыльцу в открытый зимнему ветру коридор, отыскала в полутьме дверь с номером «2» и позвонила. Дверь отворилась не сразу, но все же неожиданно, когда Лена собралась уже звонить вторично. Казалось, кто-то долго стоял за дверью, не зная, открыть ли.
- Вам кого? - спросил высокий женский голос.
Лена растерялась.
- Я… - начала было она.- Мне… к Александру Сергеевичу.
- Заходите,- спокойно сказала женщина.
Дверь открылась пошире. «Вероятно, не мать»,- подумала Лена.
Следом за женщиной она прошла в квадратную комнату, из которой еще две двери - слева и справа - вели в другие комнаты. Дверь справа закрыта, слева - распахнута широко, в обе створки, и за ней светлая комната с широким окном на синеющий вдали залив.
Женщина полуобернулась. Она! Мать Саши! В этом нет сомнения…
- Зинаида Ивановна! - говорит Лена в отчаянии от охватившего ее смятения.- Я, Зинаида Ивановна… решила… я думала…
Взгляд матери уже беспокойно скользил вниз, с тонкой фигуры Лены к Лизочке, лихорадочно ощупал ее лицо, так удивительно повторившее лицо сына и того, другого человека, составившего счастье всей ее жизни.
- Да-да! - заговорила сбивчиво Лена.- Это Лизочка, Сашина дочь… Зинаида Ивановна, я жена Саши… Вы не должны сердиться… Я приехала, чтобы показать вам внучку… Я думала, вам легче будет…
- Бабушка! - строго сказала Лиза.- На маму не сердись. Мама хорошая…
Зинаида Ивановна бросилась к девочке, с силой схватила ее, заглянула в глубину ее-светлых, чуть испуганных глаз.
- Какое счастье! - сказала она наконец, прижав к себе Лизочку. Потом сняла с девочки пальто, прижала ее упругое тельце к груди и прошептала: - Сашенька, Сашенька…
- Лизочка! - улыбнулась девочка.- Я Лизочка…
- Рассказывайте, все рассказывайте,- обратилась мать к Лене, совладав наконец с волнением.
И Лена стала рассказывать. Тихо, с нежной грустью, без горечи, которая улеглась в тот час, когда из письма Кати она узнала, что Саши нет в живых. Она рассказывала все, ничего не утаивая и не украшая их простой, хорошей любви бумажными цветами.
«Бедная вы»,- вставляла изредка- мать и гладила бледной рукой тонкую, в голубоватых прожилках руку невестки. О Саше сказала с тоской:
- Они пропали без вести… Это такая мука. Нельзя не надеяться, а на что надеяться? Скоро три месяца…
Для Лены это прозвучало как приговор.
Лизочка хозяйничала в комнате, когда Лена поднялась и, протягивая руку к пальто, сказала:
- Вот и все. Я, может быть, останусь во Владивостоке. Тут подруги есть.- Она вздохнула.- А может, поеду к Кате. На Курилы… Еще не решила.
- Никуда вы не поедете,- сказала Зинаида Ивановна властно.- Вместе будем жить, дорогие мои.
И Лена с дочерью поселилась у Зинаиды Ивановны. Вместе было действительно легче :жить, вспоминать о Саше, легче ждать.
Человек не может не ждать. И они ждали.
24
Палуба пустовала помногу часов: казалось, люди давно бросили помятое, с темными провалами суденышко. Вокруг был лишь океан, подслеповатый, белесый, угрюмый. Ему словно надоело возиться с катером. Пусть плывет себе: какая разница, затонет он неделей раньше или позже?
Только ветер, надувая парус, шепчет людям слова надежды. Запоздалые ветры северо-восточной и восточной четвертей позволяют идти на запад.
Жизнь не спеша оставляла катер.
Подняться из кубрика на палубу теперь было куда труднее, чем три месяца назад махнуть с «Подгорного» в Северо-Курильск и даже в Петропавловск-на-Камчатке. Двигались на четвереньках, ползком. Не будь качки, быть может, удалось бы передвигаться и в рост, держась руками за переборки и палубные надстройки. Но уже при трех-четырех баллах трудно было устоять на ногах.
Дольше других упрямился Саша: ему казалось оскорбительным, каким-то унижением человеческого достоинства двигаться, как говорил Петрович, «на всех четырех». Но время укротило и его: орудуя шкотами, Саша вынужден был становиться на колени, иначе не удержаться на палубе. Он с горечью думал о том, как запоздали благодатные восточные ветры… В декабре они спасли бы команду от страданий и голодной смерти… А теперь? Поможет ли им этот ветер теперь, когда и в шесть рук им не совладать со штурвалом?