- Пропали сапоги! - меланхолически отметил механик, натянув ватное одеяло на зябнущую, всю в складках и морщинах голову,
С этого дня стали есть сапоги.
Саша нарезал кожу длинными полосами, рубил их на прямоугольники и поджаривал на солидоле, пока они не становились черными, словно обугленными. Одуряющий чад поднимался со сковородки, и непроглядная дымовая завеса наполняла кубрик. Приходилось открывать двери, чтобы не задохнуться.
Раздавая обгорелые кусочки кожи, Саша неизменно приговаривал:
- Получайте норму шоколада!
«Шоколад» хрустел на зубах, вызывал изжогу.
К двадцатому февраля и эти запасы кончились. В этот день дядя Костя, не говоря ни слова, подполз к чугунке и сунул в огонь деревянную расписную ложку.
- Я за ней в воду прыгал,- сказал Виктор,- а ты…
Механик забрался с головой под одеяло. Вот уже несколько дней, как он ни о чем не спорил с Петровичем. Он спал. Просыпался, чтобы, прожевать кожу, проглотить пять ложек воды, и снова затихал, с подобревшим и странно помолодевшим лицом, с полуоткрытым, беспомощным ртом. Мир для него всегда был предметным, вещным. Все вокруг можно была взвесить, измерить, ощупать. А теперь его же товарищи рушили эту вещность мира. Ломали ее и жгли. Топили резиной и краской. Поедали то, что создавалось совсем для другой цели. Курили не табак, а самую трубку. Камбузную трубу заткнули мачтой. Вот и сам он сжег свою деревянную ложку - счастливую, спасительную примету его жизни…
Виктора обуяла тоска по вольному земному простору, по звездному небу. Лечь бы на верхней палубе, пусть холодной, и смотреть в бездонное звездное небо.
- Я по звездам скучаю! - признался он застенчиво.- Вызвездило бы небо хоть разок…
Но небо оставалось низким, гривастым, точно в космах серого дыма.
Океан добивал их, но, видно, прав Петрович, что человека не так-то легко убить.
Люди не сдавались, и в этом была их сила.
Они не произносили вслух таких слов, как «дружба» или «друг», но только прекрасное дружество, только истинное товарищество поддерживало их в борьбе за жизнь.
Изможденные, на пороге смерти, они уважали и любили друг друга больше, чем три месяца назад.
Это было удивительно, и это была правда.
25
Семибалльный ветер заставил Петровича, Сашу и Виктора - всех, кто еще держался на ногах,- подняться на палубу. Начинался снегопад. Под рубкой намело холмик снега. Втроем они ослабили левый шкот, положив катер резко на запад.
Порой Петровичу казалось, что катер как-нибудь случайно, среди ночи, проскочил уже один из Курильских проливов и теперь идет на запад не Тихим океаном, а Охотским морем. Ведь они уже так долго идут на запад.
Петрович отослал матросов в кубрик отдохнуть после десятиминутной вахты, а сам остался на палубе. Он хотел собрать немного» снега. Одной рукой приходилось придерживать ведро, другой торопливо сгребать снег, стараясь опередить соленые брызги, обдававшие катер.
Вскоре снегопад прекратился. Посветлело. Петрович, стоя на коленях, выпрямился, разогнул ноющую поясницу и замер, пораженный: впереди, милях в шести от катера, явственно возник темный массив берега. Высокий, скалистый берег уходил далеко на юг и на север. Старпом навалился грудью на брашпиль. Казалось, стих ветер, нет высокой волны, нет хмурого неба над катером,- есть только берег, каменистый, обрывистый, родной берег! Петрович тер глаза и смотрел. Отворачивался и снова смотрел, блуждая взглядом по скалистой гряде в надежде найти какую-нибудь бухту или отмель.
Конечно же, это Камчатка: вдалеке белеет неприступная вершина Вилючинской сопки…
Как ни велик был страх перед темной скалистой громадой, грозившей катеру гибелью, слезы застлали воспаленные глаза Петровича. «Дошли, милые! - ликовало его сердце.- Вот она, родная земля!..» Неподалеку мыс Поворотный, а севернее, в тридцати - сорока милях, Авачинская губа, Петропавловск, жизнь!
Петрович хотел крикнуть, но волнение сдавило горло, и он издал только сдавленный хрип. Он пополз к кубрику, а с востока снова налетел снежный буран, и, обернувшись в сторону берега, Петрович увидел только плотную снеговую завесу.
Сейчас он спустится в кубрик и скажет, что видел камчатский берег. Пожалуй, не поверят… Они сами захотят подняться наверх, дождаться просвета и своими глазами увидеть землю. Но ведь эта неприступная скалистая гряда несет им смерть, они не успеют пройти на север, в ближайшую бухту. Шторм гонит их на запад и неминуемо разобьет о прибрежные утесы. Можно срезать парус, спустить его, если хватит сил, за борт-пусть волочится за кормой!- и замедлить ход катера. Но при таком ветре через три, самое большее четыре часа их расплющит о скалы…
Петрович медленно сползает по трапу, забыв на палубе ведро…
В этот час на расстоянии двух миль от катера «Ж-257» прошли на север, в Петропавловск-Камчатский, рыболовные траулеры «Капитан Закхеев» и «Камчатская правда». Они шли из Охотского моря, с Явинской банки, и в снегопаде не заметили бежавшее навстречу скалам суденышко.
Петрович остановился на середине трапа.
Если объявить команде, что впереди по штормовому курсу катера скалистые обрывы мыса Поворотного, то каждый поймет, что их ожидает гибель. Они будут ждать ее несколько часов, тщетно пытаясь предотвратить неотвратимое… Нет, он не скажет им ничего. Пусть вся тяжесть ляжет на него одного. Он выдержит. Он должен выдержать…
- Петрович,- двинулся ему навстречу Виктор.- Давай ведро.
- Нету,- растерянно бормочет старпом.- Уронил… За борт… Нет снега…
Петрович плохо понимает самого себя. Что за вздор он несет? Нет снега? Кругом только снег, снег, снег…
Вправе ли он распоряжаться чужими жизнями? Он старший на судне, но из этого еще не следует, что ему дано решать за всех. Ведь дело идет о жизни и смерти.
- Чего колдуешь, Петрович? - говорит Виктор.- Уронил, и ладно. Спускайся, Саша шоколадом угостит.
Виктор мешает ему сосредоточиться… Что же делать? Вот когда бы пригодилась машина! Только она и могла бы принести спасение. Но на машине давно поставлен крест… Да, убрать парус… В крайности, если руки не осилят узлов, разрубить шкоты и плетеные косички оттяжек. За борт и мачту и парус!
Он сползает наконец на жилую палубу.
- Рассуди, Петрович,- говорит Виктор, укладываясь рядом с Сашей.- Саша говорит: непременно надо учиться, морскую школу кончить, из одной практики хорошего моряка не бывает…
- Матрос, может, и выйдет,- соглашается Саша.- Но капитан или штурман дальнего плавания, главный механик не выйдет.
- Не всем же главными быть! - замечает дядя Костя.
- Матросы тоже нужны,- невесело говорит Виктор.
- И матрос лучше ученый, чем темный,- упорствует Саша.- А у молодых мечта должна быть. Ну, не выйдет - другое дело…
- Пустое,- едва слышно говорит Воронков,- главное, человеку надо знать, что он в жизни сделал то-то и то-то. Точно надо знать…
- Что ж ты такого сделал? - подзуживает механик.- Дома не построил, сада не посадил.
- А если я десять тысяч тонн угля сжег?! - хрипит, волнуясь, кок.- А пекарь, к примеру, он что же, не человек? Ведь и он душу в свое дело вкладывает. Человек должен делам счет вести, хоть на уголь, или на соляр, или на пройденные мили: столько-то миль прошел… А как же иначе?
Саша говорит убежденно:
- Спасут нас - я в учебно-курсовой комбинат пойду, во Владивостоке. Какие люди оттуда вышли!
- Ребята! - сдавленно кричит вдруг Петрович, ему уже невмоготу молчать.- Земля, родимые!.. Камчатка!
Все повернулись к нему: рехнулся он, что ли?
И тут же, отметая все сомнения, послышались частые гудки сирены.
Первым на палубу выкарабкался Виктор. За ним с ракетницей Саша и, наконец, Петрович, от волнения с трудом передвигавший ноги. В ста метрах от катера проходил траулер «Камчадал». Несмотря на снегопад, можно было прочесть крупную надпись на его борту.
Виктор дал ответный сигнал сиреной. Саша выпустил в небо зеленую ракету и, потеряв равновесие, упал на палубу.