Человек отскочил.
– Пусть селится, – сказал кто-то примирительно, – крышу починит, и нам лучше будет…
Послышался тревожный шепот:
– Из лагеря бежал… бритый…
– Разрешение управы нужно, – настаивал коренастый, ловко вытирая сапог о штанину. – Документ. Без документа нельзя.
Миша подошел к нему и всмотрелся в широкоскулое лицо. Человек глядел на него внимательно, без страха.
– Ты шумишь, сволочь? – прохрипел Скачко, чувствуя, что сейчас схватит кирпич и ударит плашмя, как по стене, по этому плоскому лицу.
У человека не дрогнул ни один мускул.
– Распустились при большевиках…
Скачко ударил его кулаком. Широкое лицо качнулось в сторону и куда-то исчезло. Человек присел. Потом послышался топот на лестнице и резкий фальцет:
– Рятуйте!
Жизнь запутывалась. Скачко плохо различал оставшихся в комнате людей – они шарахнулись ъ стороны, под прикрытие стен.
– Где Саша? – спросил он неожиданно.
– В субботу она во второй смене, – ответила Знойко, одна попрежнему стоявшая рядом с Мишей и смотревшая на него с сочувствием и сожалением. – Саша на швейной фабрике работает, это через весь город идти, – объяснила она.
– Р-я-атуйте!… – донеслось уже с улицы.
Только теперь Миша почувствовал, как больно он ушиб пальцы. Кто-то положил ему руку на плечо – рядом оказался человек с суровым, аскетическим лицом. Скачко угадал его скорее сердцем, чем глазами.
Грачев!
– Пойдемте ко мне, Миша. – Грачев сжал пальцами его плечо и подтолкнул Скачко к выходу. – Мне нужно рассказать вам о Зине… – Его суровый бас неожиданно дрогнул, смягчился. Грачев кашлянул по-стариковски, взял Мишу за руку. – Шагайте за мной. – Он ощутил неуверенность Миши. – Пошли! Ничего, держитесь крепче.
Послушный сухой, холодной руке, Скачко двинулся к лестничной площадке, затем вниз, в комнату бывшего учителя истории. Рука у Грачева оказалась сильная, грубая, с жесткими буграми мозолей.
4
– …Зиночка многому меня научила, сама того не подозревая. И я скорблю о ней, вероятно, больше вашего, глубже, что ли… Вы не обижаетесь на меня? – Миша избегал взгляда Грачева и, лежа, с хмурым безразличием разглядывал комнату. – Ну и ладно, и хорошо… Если это только не равнодушие ко всему на свете, – добавил он требовательно. – Теперь и с этим сталкиваешься.
– Сегодня трудный день, – Миша приподнялся, опершись на локоть. Была в нем раздражавшая Грачева уклончивость, нежелание торопить разговор, который не принесет ни облегчения, ни надежды: сегодняшний день слишком много отнял у него.
Грачев молча покормил его холодной картофельной запеканкой, ломтем кукурузного хлеба и луком с солью. После ужина Мишу охватила слабость, пришлось лечь на обглоданный временем клеенчатый диван.
– Перед сестрой я виноват…
– Мы не всегда понимаем близких, – мягко сказал Грачев, словно оправдывая. Мишу. – Даже красоту близких людей не умеем разглядеть толком. Вам это не приходило в голову? – Миша покачал головой. – Это от возраста. Или склад характера таков. Вы ведь это… – Грачев замялся, подыскивая слово, и, неожиданно для себя, качнул правой ногой.
– Футболист, – сказал Скачко с вызовом.
– К красоте матери и сестры мы привыкаем, как к воздуху или к земле, по которой ходим. Странное такое смещение, почти слепота. Что же говорить о душевных богатствах, о сердце? Ведь они скрыты, спрятаны… Вам все это ни к чему? – спросил Грачев.
– Я просто устал, – сказал Миша. Он ждал прямого разговора, чего-то важного, опасался новых ударов, а Грачев брел по обочине, говорил обиняками, и это раздражало. – Если закрою глаза, не обижайтесь: я не сплю.
– Вот вы затеяли драку с этим клыкастым, с мурлом, а зачем? Одолеть его хотите? Это, Миша, ненужная горячность… Домашними средствами такого не одолеете… К тому же, будучи раздавленным, он издает ужасное зловоние. А величают его ласково, почти нежно – Бобошко! – Он повторил по складам: – Бо-бо-шко, – и нервно рассмеялся. Миша подумал, что у Грачева с головой не все в порядке, и жалость к сестре, которая провела в этой мрачной комнате несколько месяцев, остро отдалась в сердце. В один час потерять все, похоронить близких и попасть в логово этого угрюмого, чудаковатого человека…
Грачев понял безрадостный взгляд, которым обвел комнату Миша.
– Зиночке было здесь хорошо, – сказал он. – Она любила меня. При ней и комната выглядела иначе… Светлее. Вообще, стены, потолки, вещи не занимали ее – у нее был абсолютный слух на людей, удивительная интуиция. Если бы мой мозг допускал существование бога и страшного суда, я бы явился на последнее разбирательство своего личного дела без документов и характеристик, с одной только нашей дружбой… – Он помолчал. – Вы помните меня по школе, Скачко?