Но там была Саша. В первое мгновение она не поверила своим глазам, потом вскрикнула, обвила руками шею Скачко, повисла на нем.
– Ты вернулся, – бормотала она сквозь слезы. – И все, и все… Ты пришел…
Полутьма – тусклый свет проникал сюда через заклеенное бумагой оконце над дверью в коридоре. Из комнаты выглянула мать Саши, но тут же плотно прикрыла дверь. Стало еще сумрачнее. Они молча присели на старый сундук. До войны здесь было их любимое место; мать Саши обычно уже спала, отец громко шелестел газетой, из комнаты в коридор подал электрический свет. Скачко замирал против Саши у затененной стены, а она устраивалась с ногами на сундуке и перекидывала косу с плеча на плечо, счастливая согласием, близостью, покорностью Миши Скачко и собственным полным игры и таинственности шепотом.
Теперь в коридоре серая мгла, они молчали, захваченные воспоминаниями, а из-за двери доносились приглушенные голоса родителей Саши.
Мать позвала их в комнату. В самом углу старого двустворчатого шкафа висели костюм Миши, несколько его рубах и два ситцевых платья Саши. Пустота делала шкаф огромным, мрачным, что-то горестное, скудное было в тесно сбившихся пустых деревянных вешалках. Отец отдал Скачко костюм и рубахи.
– Я поглажу, – Саша забрала его вещи.
Она принялась за уборку комнаты Скачко. Принесла лопату, веник, бегала куда-то в глубину двора по воду, чтобы отмыть паркет, в который въелась известка и кирпичная пыль.
В полдень пришел Дугин. У себя дома он никого не застал, точнее – не оказалось самого дома. С трудом нашел мать и восьмилетнюю сестренку, отец и старшие братья на фронте. Мать поселилась в подвале, неподалеку от их старой квартиры. Голодают.
– Знакомься, это Саша, – смущенно представил Скачко девушку, выглянувшую из его комнаты. – Мой друг Саша.
Мокрые по щиколотку ноги Саши обсыхали на сквозняке. Опершись рукой о дверной косяк, она потерла нога о ногу, стряхивая песок и мусор, приставшие к пальцам.
Дугин смущал ее кажущейся гордыней, заносчивостью осанки, настойчивым и, как ей казалось, нерасположенным взглядом.
– Занавески нужны, – сказала Саша. – Осенью все еще было на месте: и рамы, и двери… Такое свинство!
– А если надо? – возразил Дугин. Саша помедлила, потом ответила:
– Зачем же чужое брать?
– Ладно, – заметил Скачко примирительно. – Никто не знал, что я вернусь.
– А если болел ребенок, а топить было нечем? – настаивал Дугин. – Если тяжело болел ребенок?
– Вы не знаете, – Саша не выдержала его взгляда, отвернулась. – Несчастные, бедные не берут, жадные берут, все хватают, им всего мало. Миша, дай тапочки.
Он отнес ей тапочки. Саша стояла протянув навстречу ему руку, но тапочек не взяла, а обняла его.
– Очень люблю! – шепнула она. – «Мой друг!» – добавила она с укором. – Я думала, ты скажешь: «Невеста»…
Чтобы не расплакаться при чужом, она бросилась босиком мимо Дугина в коридор и вниз по лестнице. Скачко помолчал, «борясь со смущением, потом позвал грубовато:
– Чего торчишь там? Ко мне иди, на чистое.
Дугин вошел чинно, почти церемонно, как входят в чужую благополучную квартиру, помедлив у порога и обтерев подошвы о разостланную Сашей тряпку.
– Ну вот… – Он огляделся. – Чем нежилье? Мне, пожалуй, пора.
– Чего ты спешишь, оставайся, отметим новоселье, – попросил Скачко.
– Мои ждут. Представляешь, как они соскучились!…
Он испытывал потребность сказать Скачко, что и его в этом городе ждет живая душа. Глупая мужская ревность.
– Твои эвакуировались? – спросил Дугин.
Вчера у Миши даже слез не нашлось – так страшно было то, что он узнал о близких, но сейчас рядом с Колей Дугиным слезы подступили к горлу и он молчал, задержав дыхание.
– Правильно сделали! Никто их не топчет, душу не калечит. У меня мать гордая, ей легче умереть, чем жить вот так. Ты чего? – Дугин поразился переменившемуся лицу Миши, гримасе боли, исказившей его рот.
– Ничего!… – выдохнул наконец Саша. – Ничего, Коля, порядок. Все как в жизни. – Сейчас он ничего не скажет Дугину, не станет перекладывать на чужие плечи и малой тяжести: сегодня каждый в беде. Он смотрел вслед Дугину, пока тот шел через двор, ждал, что Дугин обернется, помашет рукой, но Коля не обернулся.
Миша долго стоял у окна, всматриваясь в синюю даль, где, скрытый холмами, лежал их лагерь. Все видел отчетливо: вливающуюся в лагерные ворота колонну изможденных людей, ржавый, вонявший мочой умывальник с жестяным желобом для стока воды, в который еженощно, трижды, пунктуально мочился почечник Штейнмардер, раздачу ужина, шорох соломы на нарах. Вспоминал разрушенный город с Соборной улицей, короткий допрос в комендатуре и многое другое, мимолетное, вскользь замеченное им за прошедшие сутки, но представить себе эту комнату такой, какой она была до войны, не мог. Возникали отдельные предметы: книжная полка, письменный стол в фиолетовых чернильных пятнах, узкая кровать Зиночки. Но все это существовало порознь. Саша долго не шла.