Эта мысль часто приходила ей в голову, но заговаривала она об этом словно шутя, намеками, осторожно, чего-то опасаясь, а Миша отмалчивался. О какой женитьбе можно теперь говорить? Не в церковь же идти им, комсомольцам! В городскую управу на поклон они тоже не пойдут. Разве они и без того не муж и жена?
Но то, что казалось таким простым ему, тревожило девушку. У Саши была подруга Полина: веселая толстуха, с глазами, посаженными косо. Когда она смеялась – а смеялась она часто, заливисто, – глаза скрывались в припухлостях век, а лицо розовело. Она жила на далекой окраине, часто возвращалась с фабрики вместе с Сашей и ночевала внизу, в квартире Знойко.
Как-то он услыхал глуховатый голос Полины, поднимавшейся с Сашей по лестнице:
– Если война скоро не кончится, у меня уже никогда не будет мужа. Нет, нет, ты послушай. Я ведь не скулю, я говорю правду. – Они остановились на лестнице. Я не девчонка – ты знаешь, у меня был парень, не жених – парень. За мной ведь многие бегали, а любви не было. Я это чувствовала, ждала… Но если война надолго, наших ребят убьют, а я постарею рано, у меня и мать, и сестра быстро состарились. Молодые меня не полюбят, а за старого сама не пойду. – Она говорила почти безучастно, строго, с пророческой твердостью. – Будут миллионы бобылок, христовы невесты… Хотя какая же я христова невеста! – Она рассмеялась. – Грешница я. Не маши рукой, я все наперед вижу.
Выходит, и Полина, независимая, смешливая греховодница Полина, думает о том же!
– Я на днях встретила молодую беременную женщину, – ответила ей Саша. – Славная, одета очень плохо, лицо такое серьезное, открытое, я люблю такие лица. А увидала живот – и что-то недоброе шевельнулось у меня в сердце. Как будто она в чем-то виновата, как будто это грех.
– Еще бы! – резко сказала Полина.
– А меня ты простила бы? Ведь у меня Миша, я люблю его.
– Любишь – и не мудри. Подумаешь, нежности! Ты только побереги себя, не останется же он при тебе. Я, знаешь, что подумала: фашисты долго не продержатся, нельзя долго держаться против самой жизни.
Каждый вечер заглядывали Грачев с Павликом. Они жили тут же внизу и являлись по-соседски – комендантский час им не помеха.
Комната Скачко преобразилась. Саша раздобыла тумбочку и небольшой стол, на окна повесила сборчатые полотняные занавески, а искалеченный выщербленный паркет прикрыла домотканым рядном. Появилась еда – хлеб, старое, янтарное сало, пшено, лук и фасоль. Все это отец Саши выменял за платяной шкаф и швейную машинку «Зингер».
Поднимая клетчатый платок, которым занавешена дверь, и входя в комнату, Грачев говорил Павлику:
– Пожалуй, придется нашу оконную раму обратно тащить. Что-то здесь слишком уютно стало. Боюсь уюта!
Грачев шутил, но его слова почему-то задевали Скачко.
– Живем? – спрашивал Грачев, присаживаясь на кровать, и Миша хмуро кивал.
Наступали тревожные секунды отчужденности и раздражения. На помощь приходила Саша. Она смотрела на Скачко долгим любящим взглядом с тревожным добрым мерцанием зрачков, которое всегда обезоруживало его, вызывало ответную нежность. Как будто в эту минуту для нее уже не существовало ни Полины, ни оробевшего Павлика, ни Грачева с его непреклонным, испытующим взглядом. Так умела смотреть только Саша.
– Ищу у вас протекции, Миша, – сказал Грачев в один из вечеров, положив руку на худое колено Павлика. – Затмение ума у парня: к вам в команду хочет. Так хочет, что онемел, сам не решается попросить.
– А что? – оживился Скачко. – Это идея.
Шли дни, и парни все больше свыкались с мыслью, что один матч сыграть придется. Нелегко оказалось раздобыть документы, без которых не доберешься до фронта, не легче оказалось освободить, под видом запасных, лагерников, которых назвал Кондратенко Соколовскому. На это необходимо было время.
Скачко по-новому оглядел Павлика – от рыжего помела на голове до парусиновых туфель на больших ступнях. Павлик без пиджака, застиранная голубоватая майка отчетливо рисовала худой, сильный юношеский торс.
– Если б не война, – заговорил Павлик волнуясь, – я бы теперь, наверное, во взрослой команде играл.
– Ладно, попробую, поговорю, – пообещал Скачко. – Как наши скажут. – Павлик косил. Когда он волновался, его зрачки устремлялись навстречу друг другу и разделял их только крупный нос. – Думаю, будет порядок. Проверим, конечно, – спохватился он.
– Этого я не боюсь!
Улыбка меняла его лицо. Оно было еще не сложившееся и скорее некрасивое, но с ясными чертами мужественности, точнее, с обещанием мужественности. Чувствовалось, что природа еще далеко не закончила работу, и был Павлик как нескладный, большеносый птенец. Улыбка сужала глаза, мягко намечала на щеках ямочки и открывала крепкие белые зубы. Толстоватая нижняя губа растягивалась, в такую минуту он казался общительным и добрым.