20
Мальчишка, выпустивший голубя, сидел среди зареченских железнодорожников неподалеку от Рязанцевых. Инженер и не приметил бы босоногого паренька с восковым, голодным лицом и наголо остриженной головой, если бы тот не задирал его сыновей. Он сделал подножку старшему, и пока тот колебался, как ответить, паренек, круто наклонясь, толкнул плечом Сережку, так что тот едва удержался на ногах и соскочил на ступеньку ниже. Левой рукой паренек прижимал к груди полу грязного пиджака.
Причину агрессии не трудно было понять: сыновья Рязанцева – сама аккуратность, на них чистые, крахмальные рубашки и заплатанные брючки, до блеска отутюженные матерью. У Юры на ногах отцовы бутсы, младший в сандалиях с широким рантом, сохранившихся от довоенной поры. Парнишка не оставлял в покое Юру и Сережу: он гримасничал, подмигивал, показывал язык, строил отчаянные рожи, но успевал и следить за игрой, и посвистывать в щелку между верхними зубами. После гола, забитого Ильтисом, он гримасничал так свирепо, словно в неудаче были виноваты именно благополучные сыновья Рязанцева. Юра сказал отцу просительно:
– Я сейчас надаю ему.
– Вместе пойдем! – подхватил Сережа.
– Двое на одного? – Мохнатые брови Рязанцева недовольно сомкнулись. – Хороши!
– Я один, – Юра поднялся. – Чего он насмехается?
– Сиди! – Мать удержала его за руку. – Не обращай внимания: мало ли что у мальчика на душе.
– Я не хочу, чтобы они росли трусами! – вмешался Рязанцев. – Только не двое на одного.
Валентина сжалась и присмирела – так случалось всегда, когда покладистый, мягкосердечный Рязанцев заговаривал вдруг резко и непреклонно. Она выпустила руку сына, тот насупился, хмуря продолговатое, отцовское, лицо, и сказал стоически:
– Мама права. Сейчас не время.
Он сказал это громко, но старался не смотреть в сторону нахального паренька; тот коротко, презрительно посвистывал, будто гнал докучливых воробьев.
– Та цыть, холера проклятая! – послышался вдруг окрик. Выше, через ряд, сидел развалясь Бобошко, хозяин магазина, в коверкотовом костюме, в брюках, заправленных в хромовые сапоги. Он упирался подошвами в нижнюю скамью, грыз семечки, сплевывал между ног шелуху и смотрел на футболистов, бегавших по полю в реквизированных у него бутсах, смотрел, растравляя обиду, но, странным образом, и гордясь своей причастностью к событию, собравшему на стадион так много важных господ офицеров.
Когда Таратута забил ответный гол, мальчишка нырнул под скамью, его коричневые исцарапанные икры мелькнули у ног Бобошко, и между смердящих ваксой хромовых голенищ взмыл голубь. Бобошко обмер, сделал судорожное, запоздалое движение, будто хотел ухватить из его же рук выскользнувшего голубя, и оторопело уставился на соседей. Пригнувшись, он заглядывал под скамьи, метался, усердствовал, но никого не нашел и, потерянно бормоча в чужие спины: «То ж не я, то байстрюк, святой крест не я… Я их сроду не держал…», стал бочком уходить подальше от проклятого места.
Кто-то задел Рязанцева за ногу, из-под скамьи показалось настороженное лицо мальчишки. Узнав Рязанцева, он еще больше испугался, метнулся было назад, но инженер успел ухватить его за плечо.
– Здорово! – шепнул Рязанцев. – Садись, ничего не бойся. Мальчик недоверчиво покосился, но сел и горящими глазами наблюдал за голубем. Теперь мальчишку можно было рассмотреть получше: он был некрасив и груб, но подбородок у него мягкий, детский, а в живом взгляде зеленоватых глаз угадывались смелость и настойчивость.
Они одновременно оторвали взгляд от голубя и уставились на Заречье.
– Домой полетел? – тихо спросил Рязанцев.- В свою голубятню?
Мальчишка улыбнулся растянув тонкие губы, не открывая рта.
– Эх ты! – упрекнул его вдруг Рязанцев. – Его там немцы встретят, голуби запрещены, надо бы тебе знать. Пропадут все твои.
Улыбка перешла в горестный, совсем не детский оскал. Мальчишка сказал угрюмо:
– А у меня никого нет. Никого. Только он один! – Он кивнул в сторону, где скрылся голубь.
– Соседей похватают, ни в чем не повинных.
– Ищи там соседей! – воскликнул он с чувством превосходства. – Он в лесу живет, со мной. Он немцам не дастся.