Миша сунул значок в карман и сел на сложенные им кирпичи. Он долго просидел бы так в оцепенении, не зная, куда податься, и еще даже не думая об этом, но в дверях вдруг показался высокий мужчина в синей бумазейной куртке и полосатых брюках, заправленных в кирзовые сапоги. Седые волосы, как ссохшаяся мыльная пена облепившие подбородок и шеки, усы – погуще, с рыжинкой, лысая голова. В припухлости губ что-то знакомое.
– Миша?
В воспаленных глазах человека вспыхнул мгновенный интерес и тут же погас.
Бог мой! Да ведь это Знойко, отец Саши, «первая бритва города», по собственному его шутливому уверению, всегда аккуратный, в галстуке бабочкой, выбритый до январской морозной свежести! И вдруг седой мешковатый старик…
– Василий Иванович!
Знойко смотрел настороженным взглядом крупных, рысьей посадки глаз то на Скачко, то на свисавшую со стен обойную рвань и молчал.
– Что здесь случилось? – спросил Миша. – Почему вы молчите?
– У нас спрятано кое-что из твоих вещей. – Знойко как будто не слыхал вопроса. – Ты зайди…
– Где все мои?
Скачко сдерживал рвущийся из груди крик: казалось, если испугать Знойко, он убежит и никакая сила не заставит его снова подняться сюда.
– Василий Иванович, голубчик! Скажите же, не мучайте меня…
Старик шагнул к испуганному, обмякшему Мише, обнял его и близоруко, близко разглядел его нечисто стриженную голову.
– Ты из лагеря? – с неожиданной догадкой спросил Знойко и отступил на шаг. Как же он сразу не понял! Ведь так могли стричь только в лагерях, в этом новом мире, где нет ни мастеров, ни зеркал, ни машинок для стрижки, ни даже приличных ножниц. Знойко засуетился. – Сейчас… Я принесу… Надо переодеться… Они ведь всех перестреляют. У них это быстро…
Но он не уходил, как будто страх пригвоздил его к месту.
– Меня отпустили! – Миша подосадовал на себя за минутную слабость. – Слышите? Я с пропуском, не бойтесь.
– Их расстреляли, – сказал Знойко, еще не отойдя испуганным сердцем. – Вон там, – он показал на соседнюю, проходную, комнату. – Маруся видела. С того дня она и стала седеть…
Женский голос снизу окликнул Знойко, а Миша смотрел мимо него, на стену, в которую должны были войти пули, убившие его близких.
Торопясь, Знойко рассказал подробности. Когда гестаповцы поволокли по коридору больную старуху еврейку, соседку Скачко, отец Миши стал их ругать, потребовал старшего офицера. Обыскали квартиру и нашли китель Миши. Отца и мать расстреляли не уводя, Зиночки дома не было – она уцелела. Полгода жила внизу, в комнате учителя Грачева.
– …Хороший человек Грачев. – Знойко прислушивался к приближавшимся осторожным шагам. – Как отец смотрел за Зиночкой. Потом управа объявила набор в медицинский институт, обещали паек, льготы… и тут обманули. Им молодых собрать надо было, молодые прячутся. В первый же день похватали студентов – и в Германию. Это Маруся идет… – шепнул он. – Раньше лестница под ней дрожала, а теперь, слышишь, идет тихо, как ветерок…
Но Миша не слыхал ни шагов, ни озабоченного, призывного бормотания жены Знойко: «Васенька, Васенька!…»
В комнату вошла темноволосая стройная женщина с резкими полосами седин.
– Васенька… – повторила она, но, узнав Мишу, кинулась к нему. – Господи! Родной ты мой! Жив! Жив! – Обняв его и раскачиваясь всем телом, она продолжала с укором: – Говорила, он жив, а ты не верил. Ты ни во что хорошее не веришь, Вася… – Вдруг она заголосила, прижимая Мишу к плоской, пахнущей керосином и луком груди: – Сиротинушка!
Снизу поднимались встревоженные соседи. Темнело, и в густых сумерках Миша никого еще не узнавал.
– Это Михаил! – взволнованно объясняла Знойко. – Миша Скачко! Хозяин квартиры…
– Хозяин пришел, – с облегчением обронил кто-то в темноту коридора. – Скачко.
– Обживется, – сказал хрипловатый женский голос. – И мы не в хоромы въезжали.
– Бачишь, кирпич собрал, стол себе сделал. Теперь хоть гостей зови: скорый на руку! – Голос незнакомый, тонкий и какой-то равнодушный, без страсти.
– Ах ты, пес! – крикнула женщина. – Ты ж по всему кварталу мебель награбил. Стулья, столы до потолка, як в комиссионном, стоят… А человеку кирпича жалеешь. На, возьми, подавись ты… – Она наклонилась, схватила кирпич и бросила в ноги коренастому человеку. – На, собака! На, ненажора!