В первом тайме шла почти обыкновенная игра, необыкновенной была только рождавшаяся связь между зрителями и футболистами, внезапное, окрыляющее открытие, что играют они не за одних себя, а за город, защищают его честь и достоинство. Не знаю, нужно ли быть страстным любителем футбола, чтобы постичь неотвратимость этой ситуации, или достаточно воображения и отзывчивого сердца.
По мере того как определялось превосходство динамовцев, все более очевидной становилась война трибун. Разве не за тем скликали людей на немецкий праздник, чтобы они волновались, ободряли красивую, сильную игру и освистывали грубость! Даже некоторая связанность, сдержанность, закрытость толпы, презрительное молчание, каким встречались судейские несправедливости, – даже и это казалось гитлеровцам сговоренным, предумышленным. Именно дыхание трибун, достоинство, скрытое торжество более всего другого толкнуло комендатуру на безрассудное решение.
Вероятно, поначалу немцы и решили припугнуть: кто не дрогнет перед такой угрозой? Так родилось положение, из которого у футболистов было два выхода: в растерянность, осмотрительный расчет и в подвиг, в поступок, к которому как нельзя лучше подходят горьковские слова о «безумстве храбрых». Решали воля, страсть, отвага и вся прожитая жизнь.
Война вспыхнула с новой силой, обретая ранящую остроту. Теперь все было вызовом достоинству и чести спортсменов, их отваге и мужеству, а публичность происходящего удесятеряла силу этого вызова. Не зря ведь говорит народная мудрость, что на миру и смерть красна.
Игра возобновилась, начался третий тайм, короткий по времени, но более протяжённый душевно, чем два тайма любого футбольного матча. Игра обрела для спортсменов высший смысл. Всякий промах, неточный удар мог быть понят как трусость, намеренная уступка врагу, – одно это опасение заставило собраться, как никогда, напрячь все силы. Уже не было середины: играть иначе – значило сдаться, сделаться ничтожным существом, открытым тысячам взглядов. И рядом товарищ – он в броске, в святом порыве к чужим воротам, как можно обмануть его, предать инертностью или намеренно неточным пасом!
Надо понять непрерывность события, стремительное, обвальное его развитие, близкое к обстановке войны, когда решение принимается в долю секунды и нет времени на нудное препирательство с самим собой, на взвешивание гомеопатических доз «полезности» и «неполезности», «разумности» и «неразумности». Футболистам, как и солдатам, не пришлось выбирать ни поле боя, ни вид оружия, их выбор был только один – между страхом и мужеством, выбор собственной судьбы. Нужно совсем не знать характера спортсмена, чтобы не понять, какую захлестывающую радость приносил им каждый успех в этой борьбе. Нужно совсем не понимать взрывчатой силы ненависти к оккупантам, природы и характера советского патриотизма, чтобы не ощутить того, как страстно хотели спортсмены победы, до каких огромных, символических размеров вырастала она и в их глазах, и в сознании зрителей, и, скажем не колеблясь, в нашем восприятии почти через полвека после событий. Дело шло о победе, только о ней, а не о смерти.
Это надо понять и отделить одно от другого, отделить неотделимое: они устремились к победе, а не к смерти.
Обратимся к другому, самому сложному, мотиву возникшей драмы. Ведь и зрители на стадионе узнали о непомерной цене, которую футболисты заплатят за победу. Они видели, как усложнялась с каждой минутой обстановка на стадионе, как повисла свинцовая, мертвящая тишина, как у кромки футбольного поля, там, где ворота футболистов, доигрывающих свой третий тайм, появилась цепочка автоматчиков. Каково им, зрителям, людям, которые словно бы (только словно бы!) вне игры, которые в эти минуты не рискуют жизнью на своих скамьях? Могут ли они желать победы, добытой такой ценой? Не тяжелее ли им, бездеятельным, чем тем на поле, в схватке, в ожесточении борьбы? Не это ли мучительное психологическое состояние толкнуло на футбольное поле и Рязанцева в «Тревожных облаках», толкнуло и удержало его в команде и тогда, когда благородный Соколовский предложил инженеру отступиться, не входить в игру? Горожане, узнав об опасности, нависшей над спортсменами, могли только метаться мысленно и душевно, молить их о благоразумии и всетаки тосковать о победе, метаться между страхом и надеждой, что пронесет, что угроза – вздор, чудовищная нелепость; метаться между жалостью и материнской гордостью за своих любимцев…