- Я уважаю вас, господин Майер.
- Доктор Майер, но нет господин! Доктор медицин Майер. Кайзервильгельмштрассе, нумер ахт унд зехциг, третий этаж. - Он тяжело засопел. - Доктор Майер ощень любит Zivilleben! Ви понимайт?
- Мирную жизнь?
- Зашем мирную?! Цивильс, цивильс, - строго сказал Майер. - Мир, война - это есть райхсприказ, это я не умею знать. Zivilleben! Все города, дома, Германия, Zivilleben… Доктор есть, сапожник, булющник, Uhrniister[15], - он постучал ногтем о стекло ручных часов. - Arbeiterklasse[16], маленький тележка с редиска и огуршик, дети… ganzfrohliches Jeben[17], а не один только официр, официр, официр!… Восемнадцатый год, я один раз был ваш город. Тогда не был так много кровь, нет лагерь, нет ужасный партизан, диверсант, нет тоталь тодт…
- Вы были тогда моложе.
- Я стоял квартира, один хороший фамилия, - загорелся Майер. - Там был такой мальшик, три лет. Я разнимал патрон, сыпал порох шистый белый папир и зажигал маленький порций. Пу-у-уф! Мальшик радовался сильный фейерверк, а мне был гауптвахт, испортил весь свой патрон… Alius! Теперь мне тяжело мундир… Большой честь, - поправился он и коснулся рукой груди, - абер здесь тяжело…- Он закончил грустно и так тихо, что Соколовский едва расслышал: - Я буду умирать ваш город, Глеб Ивановитш, нет пуля, нет бомба, умирать свое сердце. Так: пуф-ф - и на сердце kleines Feuerwerk mit Blut…[18]
- Что вы, доктор… У нас хороший воздух! Луфт! - уточнил Глеб. - Мне другой воздух нужно.- Майер шумно вздохнул.- Zivilleben! Auf Wiedersehen![19] - Уже в дверях он добавил: - Тот коробошка нужно кладет холод…
Майер опять прошел мимо Соколовского нездоровой, пыхтящей громадой.
Смерти боится, -объяснил Глеб Соколовскому. - О пролитой крови скорбит, о вражде человеческой. Он - как барометр: чем неспокойнее в городе, тем у него на сердце горше. В прошлую пятницу офицерский клуб рухнул, там как раз черные мундиры музицировали.
- Авиационный налет? - спросил Соколовский. Глеб улыбнулся уголком рта.
- Говорят, в подвале у них что-то взорвалось. Красноватые тяжелые руки Глеба устало легли на край стола, как-будто нарочно для Того, чтобы Соколовский мог рассмотреть их. «Не курит», - отметил зачем-то Соколовский, задержавшись взглядом на его пальцах.
- Майер одинок, - продолжал Глеб. - У них там, за проволокой, подтрунивают над ним: нескладный, неуверенный, без форса. Сам понимаешь: офицерский корпус, начальство, врачи, европейцы, потомки Арминия! А он ничего, совестливый… - убедившись, что лицо Соколовского нисколько не смягчилось, Глеб спросил: - Что, не любишь?
- Ненавижу!
- Всех?
- К чертовой матери с их сердцами, больными и здоровыми, с их сволочной чувствительностью, с лагерями и докторами заодно. Ненавижу!
Глеб рассмеялся непосредственно и живо, чем-то напомнив Соколовскому Крыгу.
- Не стану тебя переубеждать. - Он помолчал. - У нас в госпитале свои люди: нянечки, даже сиделки есть… тоже, между прочим, разный народ. Кто поумнее, о Майере хорошо говорят. Ну-ну, оглядись после лагеря: в жизни много неожиданного. - Он поднялся из-за стола. - Пошли ко мне, Нужно успеть до комендантского часа.
Глеб снял халат. Под ним оказался мешковатый серый пиджак и салатового цвета сорочка из вискозы, стянутая у ворота обвислым трикотажным галстуком. Снова что-то знакомое мелькнуло в крупном носатом лице Глеба, но знакомое это было так расплывчато-неясно, так незначительно, что память ничего не смогла подсказать. Он прочел пытливый, ищущий взгляд Соколовского.
- Все не узнаешь! Обрадовал ты меня. - Потом с загадочным видом сообщил: - Кровать Грачеву я уже выдал. Майер у нас покладистый. Только, представь, нужна кровать не санитару и не мальчонке даже, а некоему гражданину по имени Скачко.
- Мише, что ли? - поразился Соколовский.
- Вот чего не знаю! - Глеб хитровато прищурился. - Знаю, что Скачко, что сосед Грачева, футболист, ну и все такое прочее.
Соколовский покраснел под его взглядом и сказал хмуро:
- Пойдемте, Глеб Иванович. Хотел бы и я кое в чем разобраться, а то бреду в темноте, дурак дураком, скоро заикаться стану.
…Закрытый дворик, в котором жил Глеб, чем-то напоминал южные, одесские: шаткие деревянные лестницы, узкая, с выбитыми стеклами галерея вдоль второго этажа, известняковые плиты, которыми бог знает когда был вымощен двор. Квадратные плиты стерты поколениями жильцов, после дождя сюда слетаются стаи воробьев - почти в каждой из плит крохотное светлое озерцо дождевой воды.
Глеб занимал на втором этаже комнату с кухонькой, куда вела отдельная, сквозная и скрипучая, лестница.
Вскоре Соколовский узнал многое из того, над чем он ломал голову по пути из больницы. Глеб Иванович - таково было новое имя Григория Ефимовича Кондратенко, бывшего секретаря одного из сельских райкомов партии. До войны железнодорожники шефствовали над его районом, и Соколовский однажды приезжал в Ивановскую МТС, встречал Кондратенко, тогда еще усатого, с лохматой шевелюрой.
Оказывается, о футбольной затее коменданта в городе кое-кто уже знал - немцы не делали из этого секрета. Еще вчера, сказал Глеб, прошел слух, что нескольких пленных выпустили из лагеря, а утром санитар Грачев рассказал Кондратенко о своем соседе - Скачко.
Соколовский внимательно слушал и думал о том, что ни слухи, ни случайности не объяснят того, почему Кондратенко явно ждал его сегодня под вечер - приход Соколовского и в малой мере не был для него неожиданностью. «Хорошо, что я сказал Крыге правду!» - еще раз с облегчением подумал Соколовский.
В кухоньке хлопотала сероглазая жена Кондратенко, женщина совершенно домашнего вида, но с властными интонациями грудного, низкого голоса. Измученный за день Соколовский прилег на деревянном, прикрытом цветастой плахтой топчане. Они поужинали жаренной на подсолнечном масле рыбой, напились чая с сахарином, и Соколовский, рассказав о своих дневных злоключениях, отдыхал и душой и телом, будто он находился не в оккупированном городе, а в районе у Кондратенко.
- В лагерях бы надо больше работать, - сказал Соколовский. - Там хороший народ. Люди на все пойдут, голову положат, только дай надежду.
Домашность, благодушие как-то сразу слетели с Кондратенко. - Хорошие люди сами должны пошевеливаться, - ответил он резко.
- В лагере это не просто.
- Теперь просто одно, - горячо сказал Кондратенко, - смириться! Жить -как трава растет, рабьей жизнью. Все остальное - трудно.
Жена сердито посмотрела на него: чего, мол, накинулся?
- У тебя, Соколовский, благодушное настроение: из лагеря вырвался, походя девицу спас, даже реку перемахнул и в первый же день у бывшего своего подшефного чай с сахарином пьешь. Герой! Устим Кармелюк! Если бы мы там не работали, ты, Соколовский, не скоро нашел бы меня. Представляешь, - сказал он жене, торжествуя, - не узнал меня! Подозрение даже не шевельнулось. Смотрит, смотрит, а не узнает! Ты мне вот что обрисуй, - снова обратился он к Соколовскому. - Народ там, на базарчике, как держал себя?
- Не помню, - признался Соколовский. - У самого душа в пятки ушла. Веду ее, а у меня ноги подкашиваются…
- Жаль, жаль! - Кондратенко в коричневых носках мягко ходил по комнате. - Главное, что у людей в глазах. Вмешиваться открыто многие боятся - страшно. Но движение мысли, порыв души - вот что важно. Значит, не заметил?… - Он остановился против Соколовского и оперся руками о спинку стула. И вдруг неожиданно спросил: - Есть хоть какой шанс, хоть один из десяти, что выиграли бы, если бы дело до матча дошло?
- Пять игроков не команда. - Соколовский уклонился от прямого ответа.
- Проиграли бы?
- Скорее всего.
- Жаль, ничего я в этом не понимаю. Проскочил мимо меня твой футбол. Меня на сельские районы бросали - а там слабовато с этим делом, разве что ворвется в кабинет хозяйка, у которой мячом окно выбили. Явится, так сказать, в порядке конфликта.
- Ты и молодым-то не был! - воскликнула с нежной укоризной жена. - Свою жизнь загубил и меня в седину вогнал.
Она подошла к мужу и потерлась щекой о его плечо. Седина и впрямь проглядывала в темных гладких волосах.