Вахту несли трое: Петрович, Саша и Равиль. Перед вахтой Равиля Виктор изводил его советами и наставлениями, стараясь хоть таким образом принять участие в управлении катером. Вспыльчивый Равиль срывался, кричал на Виктора и, забравшись в рубку, долго не мог успокоиться. Вахты стояли ему огромного напряжения. Его научили держать штурвал так, чтобы руль стоял прямо, и он старательно делал то, чему его научили. Но Равиль нетвердо знал компас и еще хуже понимал лопочущий голос паруса при перемене ветра. Просто катер нуждался в остатках его физической силы, и Равиль охотно отдавал ее.
Иногда досада закрадывалась в доброе сердце Равиля: -почему его не учат морскому делу по-настоящему! Ведь он по-прежнему чернорабочий, почти слепая, механическая сила «при баранке».
По вечерам фитиль коптил в чадной атмосфере кубрика. Свет коптилки без резких переходов сменялся тусклым дневным светом, сочившимся сквозь иллюминаторы. Люди редко выходили на палубу: сил становилось все меньше, не хотелось расходовать их на трудный подъем по трапу, на борьбу с ветром и качкой. Даже воду для охлаждения змеевика стали брать не за бортом, а в льялах под жилой палубой, через люк, находившийся у трапа.
Саша, случалось, намеренно оставлял открытой дверь кубрика, но ропот кока и дяди Кости заставлял его тут же прикрыть ее. А в духоте кубрика слабость быстрее одолевала людей. У кока кровоточили десны, зубы шатались от легкого прикосновения. Уж не цинга ли? И Саша придумал, как подымать товарищей на палубу.
Распахнет дверь и крикнет в душную полутьму:
- Братцы! Чайки!
Чайки?! Значит, близок берег, еще каких-нибудь полсотни миль, и они достигнут земли!
А то крикнет:
- Я колокол слыхал!
Или:
- Сирена!
Крикнет так, что у самого от натуги в ушах зазвенит и что-то впрямь отзовется в барабанных перепонках: не то удары корабельной рынды, не то вой сирены, не то короткий басовитый гудок.
Саше верили. Люди медленно выползали на палубу и долго прислушивались к посвисту ветра. Порой кому-нибудь тоже чудились желанные звуки сквозь однообразный говор океана. Люди шарили взглядом по горизонту, искали в складках волн чаек, принимали за птиц пенные гребешки. Иным виделись за кормой водоросли. Верили и не верили. Хотелось верить! Поругивая Сашу, возвращались в кубрик, а где-то на самом донышке сердца хранили наивную веру в то, что Саша не обманул их, что все было на самом деле. Подтрунивали над собой и все же надеялись, ждали, что кто-нибудь хоть на миг да увидит взмах черных крыльев буревестника, услышит крик глупыша или хлопотливые удары о воду взлетающего баклана.
…Первого февраля в середине дня проглянуло равнодушное, холодное солнце. В кубрике посветлело. Желтоватый, робкий свет упал на посиневшие пальцы людей - команда все еще сплетала запасные штуртросы из стальных жил.
- Бакланы!-донесся вдруг с палубы Сашин голос. Он поднялся на палубу к стоявшему вахту Равилю.
Какая-то восторженная, ликующая интонация в его голосе заставила всех подняться. Даже механик выполз из-под ватного одеяла и подался на палубу, как был, в шерстяных носках.
Виктор прислушался. Молчание. Видно, люди приглядываются к волнам, к белесому февральскому небу. Потом послышался укоризненный голос старпома:
- Чудишь! А мы делом заняты!
- Я видел бакланов,-уверял Саша.- Троих!
- Где же они? - сомневался механик.
- Честное слово, видел! Во-он туда улетели… Пока вы из кубрика выползете, черепаха уйдет, не то что птица.
- Равиль! - закричал дядя Костя вахтенному. - А ты видел?
Равиль замешкался с ответом. Лгать он не умел, но и с Сашей спорить не хотелось. Черт его знает, может, и впрямь пролетели бакланы?
- Мне не видно отсюда,- глухо донесся его голос из рубки.- Смотрю вперед, и все…
Голоса затихли. Саша спустился в кубрик, сел в ногах у Виктора.
- Опять обманул? - спросил Виктор. Он дотянулся рукой до Сашиного плеча, неуклюже погладил его.- Знаю. Я и сам обманывал….
- Ты, может, обманывал, а я нет.
- Брось! Мне-то можешь сказать правду.
- Видел я бакланов! - обозлился Саша. Виктор вгляделся в его бурое лицо, в серые запавшие глаза и робко спросил:
- Значит, близко земля? Значит, живем, Саня?
- Баклан - тяжелая птица,- заметил Саша,- она далеко от земли не улетает.
Солнце зашло за тучи, потемнело. По трапу спускались притихшие люди.
Виктор лежал на спине, заложив правую руку под голову, левую протянул к огню. Красные блики играли на ней, на вытатуированном полудиске солнца с расходящимися лучами.
- Поберегись,- сказал кок, отстраняя руку Виктора,- капусту снимать буду. Уварилась, сволочь!
Кока одолевали рези еще до того, как он отправлял в рот первую ложку капустной кашицы. Но делать нечего: он смотрел на дымящуюся миску, как на кобру, и все же наступал миг, когда, сдерживая рвущиеся из груди стоны, он отправлял в рот ложку за ложкой… Надо же чем-нибудь наполнить желудок. Взгляд кока упал на татуировку Виктора.
- Эх, дела! Только и осталось у нас солнышка, что на Витиной руке… Давай! Выше держи! Бакланов Сашиных повидали, теперь на солнышко полюбуемся… У-ух, припекает!..
А запасы капусты подходили к концу. Она сильно уваривалась, кроме того, ее курили, высушивая капустные листы и растирая их на безвкусный «табак» с противным йодистым запахом. Коле Воронкову тоже пришлось перейти на капустное курево: стенки каликановской трубки истончились, как бумага, и однажды вспыхнули: трубка давно уже светилась розовым фонариком в сумраке кубрика, а тут вспыхнула, загорелась, и в руках кока остался один чубук.
Все тогда рассмеялись: уж очень потешное лицо было у кока, словно он твердо верил, что каликановской трубке не будет износу.
- Доигрался,- не преминул заметить механик.- Чужую вещь загубил.
Все короче становились вахты.
Больше часа не выстаивали теперь в рубке ни Саша, ни Равиль. Только Петрович благодаря многолетней привычке мог, казалось, без конца стоять на неизменном ящике из-под консервов, чуть склонив на левое плечо сухонькую - кожа да кости - голову и легко опираясь на штурвал. При затишье он отдыхал на вахте, отдаваясь своим мыслям, воспоминаниям о родной хате, мечтам о хмельном станичном самосаде.
Не было случая, чтоб молодые матросы опоздали на вахту. Бывало, Петрович хитрил, уверял, что часы в рубке спешат, что он ничуть не устал, даже «взбодрился» на вахте и ему неохота тащиться в душный кубрик. Но не так-то просто заговорить зубы Саше или Равилю: в положенный час шершавые, потрескавшиеся от соленой воды и стужи руки настойчиво тянулись к штурвалу, и Петрович поневоле уступал место.
Петрович по-прежнему без всякой неприязни следил за океаном. Уже в ста метрах от носа «Ж-257» гудящий, изрезанный волной океан сливался для него в одну колеблющуюся, расплывчатую массу, но в пределах видимости он прочитывал глазом все до мельчайших подробностей. Вечно подвижные морщины океана говорили ему так же много, как темные борозды пахарю, прошагавшему за плугом не один десяток лет.
И Саша, несмотря на беду, любил океан. Предчувствовал близкую гибель и все же с каким-то неизъяснимым удовлетворением думал о том, что и отец его и дед смело бросали вызов суровому, несговорчивому океану, что жизнь их семьи неотделима от грозного рокота тихоокеанских волн…
Для Виктора такие слова, как «жизнь», «будущее», «работа», были тоже неотделимы от моря, от стальной палубы катера, от широкой, подернутой туманом панорамы океанского рейда. Надо только по-настоящему любить море, и жизнь сложится!.. Вот захотел он в матросы - и никто, даже «рябой черт», как называл про себя Рапохина Виктор, не смог с ним сладить. Виктор твердо стоял на своем: «Хоть судите меня, а я приехал сюда плавать. На берегу сидеть не буду. Сбегу». И послали на катер.