- Нельзя тебе стоять у штурвала!.. Шторм!..- кричит Саша.
- Не командуй! - горячится Равиль.- Ты мне не начальник. Петрович приказал?
- Я и без Петровича знаю! Иди в кубрик, горе-моряк!
- А ты научи меня! - хрипло кричит Равиль.- Не командуй, а научи, чтобы я все понимал…
Старпом уже пробирается к трапу, но ссора внезапно стихает.
- У тебя кто есть из родных? - слышится уже спокойный голос Саши.
- Никого, я из детдома.
- Эх, ты! - говорит Саша с доброй укоризной.- Выходит, теперь тебе лучше?! Л у меня мать… и жена,- добавляет он чуть потише.- И дочка. Маленькая, сам не видал еще… Увидеть бы, на руках поносить,- кажется, и умирать легче было бы.
- Тогда совсем умирать не захочешь…
- Твоя правда,- соглашается после паузы Саша.- Счастливому жить и жить. Так и будет, Роман, вот увидишь…
- А я даже компаса не знаю,- твердит свое Равиль.
- Ты не сердись,- говорит Саша.- Держи руку! Ну, крепче жми… Эх, мало силенок осталось у нас…
- Прежде сжал бы руку - кости затрещали бы.
- У меня есть «Учебник матроса первого и второго класса»,- говорит добрым голосом Саша.- Ты почитай непременно…
- Почитаю,- откликается Равиль.- Ты мне компас расскажи.
Порывы ветра все сильнее сотрясают катер. Волны глухо ударяются в корпус. Ответных слов Саши уже не разобрать в кубрике…
- Слыхали?! - кок пожал узкими плечами.- Жену, дочку придумал. Агитатор! Ведь нет у него жены, а, Витя?
- Мать у него,- сказал Виктор.- Я про мать знаю.
А что, если у Саши и впрямь есть жена и дочка? Куда это годится - ничего не сказать ему, самому близкому другу. Неужто Равиль Саше ближе?
Саша пробыл с Равилем до конца вахты. Петрович вышел на палубу помочь Саше перевести парус. Потом постоял у рубки, вернулся в кубрик с лукавой ухмылкой, растянулся на тюфяке и выдавил из себя только два слова:
- Ликбез! Дела!..
22
Тепло быстро уходило из кубрика. Сожгли книги, два из трех судовых журнала, машинный и палубный, слежавшиеся под тюфяками газеты. Бумага горела споро, но тепла от нее мало. Больной, в бессилии распростертый на койке механик неустанно изобретал. По его совету пустили в ход белье, выброшенную из сожженных рундуков одежду. Скручивали матерчатые тампоны - «куклы», как называл их кок, стягивали проволокой, вымачивали в соляре и жгли. «Куклы» выгорали, оставляя черные спирали проволоки да жирную, едкую золу. Но и этого топлива хватило ненадолго. Затем сожгли резиновые кранцы - автомобильные шины-амортизаторы.
- Был бы у нас кирпич,- сказал как-то дядя Костя,- мы бы его вымочили в соляре и жгли. Кирпич накаливается и долго держит тепло. Мы так на Каспии делали: пропитывали кирпич нефтью и легли. Знатно горит!..
Но где возьмешь на катере кирпич? Пробовали жечь соляр в эмалированной миске, но это почти не давало тепла.
Старпом вспомнил, что в кормовом трюме должна быть олифа. Большая, двадцатикилограммовая банка олифы. Олифа не тресковый жир, но все же и ее можно есть. От олифы не умирают.
С трудом вытащили из затопленного трюма жестяную банку, но в ней оказались белила, вязкие, загустевшие цинковые белила. Нашлась еще банка, поменьше, но и там была не олифа, а плотная, покрытая потрескавшейся коркой зеленая краска.
Механик предложил топить краской. В машинном отделении лежало несколько полутораметровых кусков шланга диаметром в пять-шесть сантиметров. Разрезали их на короткие трубки, набивали краской и жгли. Эти искусственные «кирпичи» горели долго, затвердевали, обугливались и давали плотную, раскаленную золу.
Шестого февраля Коля Воронков притащил из камбуза последнюю охапку морской капусты. Несмотря на холод, она начала портиться, гнилостный запах не исчезал и после того, как ее отваривали в большой кастрюле. Петрович научил кока пользоваться вместо жира солидолом. Он кипятил его до тех пор, пока и без того густая масса не становилась совсем плотной и словно крупитчатой. Солидолом сдабривали отваренную капусту.
Стоя на трапе, кок сбросил в кубрик охапку капусты и сказал не то с горечью, не то со злорадством:
- Все, ребята. Кончилась, проклятая!.. Больше кормить нечем, теперь на ресторанное довольствие переходите…
Никто не ответил ему. Пока Воронков, кряхтя, сползал по трапу, все с отвращением и страхом смотрели на потемневшие водоросли.
Кок сорвался с последних двух ступенек, неуклюже шлепнулся и обнажил в виноватой улыбке темный, почти беззубый рот.
Вид его был ужасен: глаза тускло светились в глубине двух больших синих впадин, рот провалился, сжался в старческой гримасе. Он попробовал встать, приподнялся и тяжело осел, протянув руки в глубину кубрика с таким испугом, с такой мучительной и простодушной улыбкой, что у Виктора слезы навернулись на глаза. Виктор рванулся к коку, его сильно качнуло, но он удержался на ногах и, сделав два шага, поспел одновременно с Равилем и Сашей.