Дважды катер обледеневал. Люди карабкались на палубу, лежа скалывали хрупкую наледь и собирали ее в ведро. В снегопады сгребали ложками снег, тут же запихивали в кровоточащий, ноющий от стужи рот, складывали в кастрюли.
Воронкова поили щедро, чтобы хоть чем-нибудь скрасить его последние дни. Он видел заботу товарищей и принимал ее с мучительной, стыдливой улыбкой.
- Зря льете! - приговаривал он.- У меня донышко вывалилось, только воду расходуете.
Среди ночи у кока часто начинался бред.. Он звал радиста, ругал его «сукиным сыном», требовал связи с Большой землей. После бреда лежал притихший, всклокоченный, с отрешенным взглядом.
- Помру,- сказал он как-то механику.
- Меня переживешь! - ответил дядя Костя таким будничным тоном, что кок на мгновение поверил. Потом фыркнул и сказал убежденно:
- Агитация! Обязательно помру…
Ночь.
В кубрике холод. Кок не может сдержать икоты, сотрясающей его тело. Только два зуба осталось во рту, и надо же им оказаться друг против друга: они громко поцокивают, когда его лихорадит.
Он протянул руки к чугунке. Ладони обжег холод. Последний раз чугунку топили почти сутки назад. Она холодна, как и стальная палуба, как и весь открытый зимним ветрам корпус.
Тишина.
Товарищи спят. Если бы не шум океана, можно было бы услышать их дыхание. Кок перевернулся на живот, с усилием стал на четвереньки.
А что если не спят?..
Все равно. Больше откладывать нельзя. Он сделает то, что решил. Его отделяют от старпома каких-нибудь полтора-два метра. Он проползет их бесшумно.
И Воронков пополз, сдерживая громкое дыхание. Пополз, раскачиваясь воем телом, рискуя свалиться на бок, на кого-нибудь из товарищей.
Так он и думал: старпом не спит. Да и спит ли он когда-нибудь?
Обессиленный кок шепчет с хрипотцой:
- Плохо мне, Петрович… Конец!..
Петрович приподнялся на локте, уложил кока рядом с собой на тюфяк.
- Держись, Коля! - сказал он негромко.- Я отставок не принимаю…
- Шутишь!
- Нет, не шучу, Коля,- возразил Петрович.- Домой, к своим берегам идем, мне за людей отчитываться.
- А я говорю: плохо мне!-повторил кок с обидой.- Не выдержу…
- Ты-то? - насмешливо сказал Петрович.- Ты ременной, дубленый. Выдержишь!
- Как дите баюкаешь,- грустно заметил кок.
Старпом молчал.
- Ладно! - сказал Воронков, не дождавшись ответа.- Меня слушай. Когда помру, вы меня не выбрасывайте.
- Нам и не поднять тебя,- все еще пытался отшутиться старпом.
- Не в том дело… Подождите сутки, ну, уверьтесь, что помер, и…- Он замолчал, подыскивая необидное для живых и не слишком пугающее его самого слово.- И… значит, живите…
- Чего? - Старпом растерянно помолчал.- А-а! - Он понял все.- Эх ты!.. Тряхнуть бы тебя так, чтобы вся эта дурь вон, да жаль, силенок нет.- В голосе старпома прозвучала издевка: - На тебе, считай, и мяса нет..,
- Ты не один на катере,- захрипел кок.- Молоденькие есть… Им жить надо!..
Он замолчал и оглянулся.
Рядом с ним стоял на коленях Саша, белела встревоженные лица Виктора, Равиля, механика.
Поматывая головой и размахивая руками, Саша кричал:
- Молоденькие!..
- Выходит, мы гады? Да?! Чего молчишь? Я говорю - гады мы? Нам жить надо, так мы и товарища убьем, да?
- Он. не просил убивать,- справедливости ради вставил Костя.
- Все равно! - вмешался Равиль.- Ох, Коля, Коля, это на всю жизнь обида…
- Недолгая будет обида! - проговорил кок и поник головой.- Чего ты ко мне пристал? Эх ты, Чингис-хан дорогой!.. Мне и сказать нечего.- Он помолчал, повернулся к Саше:- Ты хоть не сверли меня своим светлым глазом. Помоги до тюфяка доползти.
Саша помог ему добраться до постели.
Наступил день. Саша развел огонь в камельке, налил на сковородку солидолу, без спросу достал из-под тюфяка старпома ножницы. Положил их рядом со сковородкой и, добравшись до трапа, вытащил валявшиеся в углу полуболотные сапоги. В них теперь, пожалуй, никто не сделает и шагу. Людям и легкие, кирзовые сапоги кажутся пудовыми.
Саша опустился на тюфяк и стал точить нож о ребро печки.
- Что шуруешь, Саша? - спросил Виктор.
- Бриться буду.
- А сапог зачем?
- Бритву править.- Саша пальцем попробовал лезвие ножа.
- Да ну тебя!..
Какая-то сила подняла Равиля с тюфяка. Бриться? Он давно хотел побрить голову или хотя бы постричь, но не решался никого попросить об этом. Когда Равиль был совсем маленьким и жил в деревне над Волгой, все мужчины ходили с бритыми головами. В тридцать третьем году умер его дед по матери. Старик долго хворал, зарос и перед смертью молил постричь его. А Равиль утащил куда-то ножницы и боялся признаться в этом…