- И ты не из маленьких! - Жена словно осаживала его, опасаясь, как бы не расхвастался.
- Теперь какая опасность? - продолжал Кондратенко. - Разобщить хотят народ, ложью травят, антисоветчиной. Закусочные открыли, частный сектор, - добавил он е хозяйским, основательным презрением. - Горе одно, дерьмо, на копейку товара - и тот пьяный немец сожрет бесплатно, - а есть людишки, для которых и это соломинка. Народ где вместе собирают? В кино - там одна пакость, буржуазная отрава. В теплушке еще, когда в Германию волокут. Так это какая сходка - одна печаль, вроде лагеря. И вот годовщина войны… нет, ты погоди, дай помечтать: годовщина войны - и на стадион сходятся тысячи людей. Ну, три тысячи…
- Там сорок тысяч мест!
- Мало чего! У нас, Соколовский, и город-то не на немцев рассчитан. Теперь вся математика другая. Ну, скажем, пять тысяч человек сойдутся?
Это вдруг показалось обидным:
- За десять ручаюсь!
- Ты уверен? - Кондратенко смотрел на него волнуясь - неведомо из-за чего. - Десять тысяч наших сойдутся вместе, друг дружке в глаза поглядят впервые за такой год, а?! И все легально, открыто… Ты этого и понять не можешь!… - Он огорченно вздохнул. - Ладно, об этом сейчас говорить не будем, ты мне вот что растолкуй: пока суд да дело, нужного человека из лагеря можете под ваш футбол вызволить?
- Если лет до тридцати и ноги при нем, может, и можем.
- Ты меня извини, Соколовский, - сказал Кондратенко сконфуженно. - Я ведь не знаю, сколько людей для этого мероприятия положено.
- Одиннадцать, - буркнул Соколовский - он не представлял себе, что есть люди, не знающие даже такого. - И запасных человек пять.
- Пять запасных! - воскликнул Кондратенко. -Ну, Ваня!… - Он задумался, затем сказал серьезно, веско: -Уходить пока нельзя. Ты хоть и переоделся, а все равно от тебя за версту бараком, лагерем разит, поверь мне. - Соколовский понимал, что это правда.- За две недели на легальном положении много можно добра сделать. Было бы просто беспечностью, Соколовский, если хочешь, преступлением не использовать такую возможность.
Утром, прощаясь с Соколовским, Кондратенко сказал ему решительно, будто за ночь он взвесил все обстоятельства:
- Документы добудем. Подумаем, как идти, маршрут многое решает. Учти, немец далеко забрался, одним броском не возьмешь. Нужны фотографии, чтобы настоящие аусвайсы сделать.
- Откуда им взяться, - сказал Соколовский.
- Снимитесь командой, это ваше право. Покрупнее, чтобы можно было вырезать. До последнего дня, пока в городе будете, делайте все, будто вы только и мечтаете о матче. С немцами какая штуюа: они доверчивы к вам да, не обижайся, на аполитичность вашу рассчитывают. - Он поднял руку с растопыренными пальцами. - Вот так на вас смотрят…
- Ну уж и так! Уверен, что будут следить за нами.
- Будут. Отчего же не последить. И все- таки выпустили. А заподозрят в чем, тогда конец. Обмануть их надо, Соколовский. Их не грех обмануть!
8
Скачко недолго продержали в комендатуре. Несмотря на воскресный день, помощник коменданта майор Викингер оказался у себя. «Что, собственно, натворил русский? - спросил он, сразу узнав Скачко.- Зачем вы его взяли?» Легко сказать- что натворил? Ничего, пустяк, съездил по морде другому русскому, Не станешь же об этом рассказывать. «Господин майор, - доложил Хейнц, - нас предупредили, что в доме прячется партизан». Викингер заметил якорь на руке Скачко. «Матрос? - спросил он, по-новому оглядывая щуплую фигуру парня. - Протяни-ка руку!» - «Баловство, господин майор, - ответил Скачко. - Это когда еще мальчишкой был. Кнабе! Кнабе…» Он показал рукой на метр от пола. Майор возвратил Скачко пропуск. «Парень из шестого лагеря, - сказал он Хейнцу. - Пусть проваливает.
Имейте в виду, - обратился майор к дежурному офицеру, - мы взяли у Хельтринга пятерых и еще трое есть у Зоммерфельда. Их не надо хватать без повода! Передайте по дежурству, а то их перестреляют, и генерал, - он имел в виду коменданта, - заставит вас самих бегать по стадиону в трусах. Что вы на это скажете, Хейнц?» Хейнц промолчал.
Пока длился разговор в комендатуре, над городом прошла первая весенняя гроза - ворчливый ласковый гром, шорох крупных, весомых капель и следом теплый, очистительный ливень. Там, где четверть часа назад Скачко шагал со своим конвоиром, бурлил мутный поток, унося мусор и сбитые дождем нежные цветы каштанов. Глядя на эти белые с розовыми мазками цветы, Скачко подумал о Саше со щемящей сердце нежностью. В эту минуту, окрыленный благополучным освобождением из комендатуры, он почувствовал себя сильным, способным защитить и Сашу.