…Весна в последний год кутырёвской службы выдалась солнечная и разудалая. Весна на заставе — время обильной почты. Каждую субботу ефрейтор-почтальон, скособочившись, оттаскивал в командирский домик коробки с фильмами и портфель, туго набитый пухлыми конвертами.
Письма от Лены стали всё реже и реже. Они приходили такими тонкими, будто похудели к концу долгого и нелёгкого пути через всю страну. В апреле тяжело гружённый пограничный вертолёт высадил на Камень-Фазане расчёт сержанта Суромина. Забрав предыдущую смену, небесная машина ушла, весело посверкивая винтом, на Большую землю.
Ничего тут не изменилось. Всё так же простиралась заснеженная гладь озера. Всё так же угрюмо высились береговые утёсы. Всё так же местные предметы отражались на экране с удручающей неизменностью. Снова Кутырёву стали сниться зелёные сны — в цвет мозолившей глаза «картинки» на экране: зеленоватая Москва, зеленоватый старинный дом, зеленоватая, будто в фосфорическом сиянии, Лена…
Где-то гарцевали на конях всадники, приспустив ремешки с зелёных фуражек. Где-то резали океанскую волну крутоскулые корабли под зелёными вымпелами. Где-то неслись по следу тревожные группы. А здесь — под усыпляющее зудение приборов — осоловевшие от скуки операторы следили до боли в глазах за ленивым вращением электронного лучика. Ну хотя бы раз за много лет кряду наткнулся бы он на живую настоящую цель. Да и то сказать, какой шпион или диверсант ринется в открытую по озеру, если оно и просматривается, и просвечивается и вдоль и поперёк?
Однажды Кутырёва осенила мысль, что его радар запросто может засечь какой-нибудь неопознанный летающий предмет. Три вахты подряд он всматривался в экран с таким вниманием, что сержант Суромин несколько раз заглядывал ему через плечо — уж не появилась ли на экране цель? Увы, всё там оставалось прежним, давно привычным.
Иногда Кутырёв представлял себе, что перед ним не заурядный экран локатора, а круглое окошечко глубоководного аппарата, сквозь которое видна и береговая линия, и очертание глубочайшей впадины, над которой завис в океанской толще его подводный корабль. Но что-то слишком долго висел он на одном месте…
Тоскливее всего было зимой. Летом на озере появлялись рыбацкие мотоботы, и в журнал наблюдений можно было хоть что-то записать: дистанция, пеленг, курс… Зимой же озеро превращалось в белое ровное поле, и в журнале со страницы на страницу кочевала набившая оскомину запись: «В зоне наблюдения целей не обнаружено».
Зимой на Камень-Фазан обрушивались ветры. Печная труба по ночам выла мерзко, как пёс по покойнику. Дребезжали стёкла, и вращающаяся антенна отмечала на экране особо сильные порывы белёсыми мазками. И странно было видеть весь этот зримый ветер.
Зимой из избушки почти не выбирались, чтобы не унесло ветром с пятачка многометровой скалы. Разве что спускались, держась за натянутый трос, к проруби по воду. Да ещё выходили, чтобы втащить корягу на дрова, которые заранее припасли и сложили у стенок сруба. От этого вынужденного затворничества все трое так намозолили друг другу глаза, что Кутырёв знал веснушки на суроминской физиономии наперечёт, как точки «местников» на экране радара. Вдруг обнаружилось, что Небылица по ночам издаёт носом басовитое жужжание, будто у него застряла там осенняя муха. А Кутырёв узнал, к величайшему удивлению, что вот уже много недель он несказанно раздражает Суромина своей привычкой колоть косточки из компота в дверном зажиме. Осколки скорлупы, мол, хрустят потом под сапогами, портится дверной косяк, и вообще, треск скорлупы действует на его нервную систему, как на иных визг ножа по стеклу.
А тут и вовсе вышла крупная ссора из-за пустяка. За вечерним чаем Кутырёв посоветовал сержанту фразу «приказываю заступить на охрану» слегка приблизить к жизни — «приказываю засесть на охрану». Суромин вспылил. И Кутырёв взорвался. Выговорил наконец всё, что накопилось: мы-де никакие не пограничники, а самые настоящие дачники, которые всю дорогу попивают чаёк с молочком, сидя у «тиливизера», и ещё много такого, после чего Суромин перешёл с Кутырёвым на «вы». Обращался он теперь к нему только лишь по служебным делам. Жизнь стала и вовсе невыносимой. Попытки разговорить великого молчуна Небылицу ни к чему не привели.