Схватив разгорячённым ртом несколько глотков воздуха, я крикнул:
— Лежать!
Для верности я прицелился в камень, торчавший рядом с его головой, и нажал на спусковой крючок. И нарушитель дёрнулся, съёжился…
Опять стало тихо. Кричать уже не было сил.
«Неужели уйдёт?!» — мелькнула отчаянная мысль. И сразу туман рассеялся: нарушитель лежал в той же позе.
Боль в плече начала дёргать, а в голове что-то затикало, как часы.
Лазутчик встрепенулся. Он, наверно, догадался, что я ранен, и терпеливо ждал, когда я потеряю сознание.
— Лежать… — прохрипел я и, стиснув зубы, нажал на спусковой крючок. Одиночный выстрел зловеще, как кнут, хлестнул по воздуху.
«Пусть знает, что я живой… В случае чего, я его уложу… На это у меня сил хватит…»
И вдруг раздался хлопок — зелёная ракета, шипя, разбрасывая горячие искры, впилась в небо, осветив всё вокруг сизым мерцанием.
«Гриша! Сёмушкин!.. Жив, родной…»
Прошло несколько минут. И снова теперь уже красная ракета взлетела вверх.
Я представил себе: раненый Гриша, лёжа на спине, слабеющими пальцами выковыривает из ячейки гильзу, чтобы дать сигнал, и уже мчится к нам на помощь тревожная группа, и выдвигаются соседние наряды…
Теперь я точно знал, что дождусь.
Сознание как бы раздвоилось: одна половина, не отрываясь, следила за нарушителем, а вторая — прислушивалась к собственной боли, которая жила во мне и нарастала.
Гул мотора… Свет прожектора…
«Предупредить надо…» — сквозь забытьё подумал я, опёрся на здоровую руку и, сделав последнее усилие, чужим, визгливым голосом прокричал в ту сторону, откуда бил ослепительный голубой луч:
— Ребята… Он живой… С оружием…
Потом всё закачалось, закружилось: лощина полетела вверх, а звёзды оказались внизу…
В Москве на улице Большая Бронная есть Музей пограничных войск. Когда подрастёт мой сын, я приведу его сюда. Мы пойдём по залам, от экспоната к экспонату, и я буду рассказывать ему о первых пограничниках, ходивших в лаптях по размокшим дозорным тропам, о сражениях с бандами басмачей, о тех, кто принял на себя внезапный удар фашистов… Я буду рассказывать о воинах границы разных поколений. Все они выполнили свой долг. Каждый на своём посту…
И может быть, чуть дольше я задержусь у одного из последних стендов. На нём за толстым голубоватым стеклом лежит снаряжение ликвидированной разведывательно-диверсионной группы: карабины бесшумного боя, пистолеты, ножи…
И если мой сын спросит: «Папа, как звучит выстрел такого карабина?» — Я ему отвечу:
— Представь себе, что кто-то в резиновых сапогах идёт по болоту — чох… чох…
Николай Андреевич Черкашин
«Приказ объявить во всех ротах…»
Памяти ефрейтора Анатолия Реки
Перед майскими праздниками старшина заставы прапорщик Трипутень проверял содержимое солдатских тумбочек. Открывал поочерёдно ящички, распахивал дверцы… На положенных местах пребывали положенные вещи: простецкие электробритвы, флакончики с одинаковым у всех одеколоном «Среди лип», которым торговали в магазине на колёсах, стопочки конвертов с весёлой олимпийской картинкой — других в автолавке не было, подворотнички, запасные портянки, иголки, подсунутые под катушечные нитки… И только в тумбочке рядового Гая уставное единообразие нарушалось объёмистым пакетом, втиснутым к тому же меж двух толстых книжек. Заглянув в пакет, Трипутень обнаружил груду старых глиняных черепков.
— Дежурный! — крикнул старшина, топорща чёрные усы, похожие на мотоциклетный руль. — Гая ко мне! Жив-ва…
И дежурный, предвкушая интересную сцену, ринулся за рядовым Григорием Гаем.
Через минуту перед старшиной, о котором солдатская молва рекла: «Бог создал «отбой» и тишину, чёрт — «подъём» и старшину», предстал щуплый парнишка в свеже-зелёной тропической панаме и с такой же новёхонькой фляжкой на неисцарапанном ремне.
— Що це за цацки? — грозно спросил прапорщик. Дежурный вытянул шею, чтобы запомнить разнос в деталях для пересказа в курилке.
— Это поверхностная керамика. Здесь был древний город, товарищ прапорщик. Это я на кургане за стрельбищем нашёл. Вот это носик масляного светильника. Ему лет с тыщу. А это край вазы…
— Постой, постой… Откуда ты знаешь, что ему тыща лет?
— Так это ж раннее средневековье… — обрадовался вопросу паренёк. — Вот тут, в учебнике «Полевая археология», на фотографии как раз такой же… Вот, смотрите — восьмой век.