— Ах, Боже мой, Александр Сергеевич, кто же не знает вас! — Неожиданно он и Пушкина поцеловал в плечо. — Однако же... — он обвёл зальце глазами, — я не всех вижу.
— У моей сестры мигрень, — сказал Пушкин. — Она лежит.
Рокотов вздохнул.
— Что ж... Однако же, Александр Сергеевич, дошло до меня, что новую коляску...
— Никита! — позвал Пушкин. Дядька остановился в дверях. — Вели карету выкатить из сарая во двор.
Однако исполнительный дядька на сей раз не торопился. Он вопросительно посмотрел на Сергея Львовича. Его барином был Сергей Львович. Тот кивнул головой.
Вышли из дома. Рокотов и его кучер осмотрели коляску.
— Хорошая вроде бы... Красивая вроде бы... — бормотал Рокотов.
— А только чеку, ваше благородь, надо б ковать, — вмешался его кучер.
— Как же, скажешь — ковать! — возразил михайловский кучер Пётр.
— Сколько же вы пожелаете-с? — спросил Рокотов.
Пушкин назвал цену, которую сам заплатил. Рокотов почесал в затылке.
— Подумаю-с, Александр Сергеевич. Сейчас, знаете, не при деньгах.
Вернулись в дом.
Рокотов огляделся, будто кого-то отыскивая, и снова вздохнул.
— Да-с... А слышали новость? — вдруг затараторил он. — Как же-с! Помещик Карамышев[57], которого вы хорошо изволите знать, имел дочь от своей крестьянки и вот умер — как же, третьего дни, — не успев дать вольную и назначить приданое. И теперь конечно же наследники желают девушку продать. Pardonner та franchise[58], в щекотливых делах нужна основательность. Как вы полагаете? Je tiens beaucoup h votre opinion[59]. — Произношение у него было ужасное. Пушкин и Сергей Львович насмешливо переглянулись.
Надежда Осиповна всполошилась.
— Серж, — обратилась она к мужу, — не купить ли взамен Дуняшки, которую мы отдали в крестьянки?
Сергей Львович неопределённо пожал плечами.
— Какова цена...
— Впрочем, — сообразила Надежда Осиповна, — девушка воспитывалась в доме, поэтому конечно же ленива и избалованна. Нет!
— А знаете ли, что дочь Николая Ивановича Бухарова[60] тайно обвенчалась с штабс-ротмистром полка, расквартированного в уезде? Штабс-ротмистр сватался, получил отказ, уговорил бежать — и они обвенчались в Пскове. Je tiens beaucoup a votre opinion!
Рокотов уехал. Пушкин сел за рабочий стол. Ещё доносился звон колокольчика. Он принялся за свои «Записки».
Вскоре в доме поднялась суета. Тяжёлый дормез подогнали к крыльцу. В него грузили корзинки с бельём и платьем, подушки, сундуки и ларцы. Сергей Львович и Надежда Осиповна собирались к друзьям: к Ивану Никитичу Бухарову в Михалёво, к Григорию Павловичу Назимову в Преображенское, к Николаю Абрамовичу Яхонтову в Кампо.
— А мы с Лёвушкой в Тригорское, — сказал Пушкин сестре. — Пойдёшь с нами?
У Ольги был несчастный вид. Maman брала её с собой. Надежда Осиповна требовала, чтобы даже на близкие прогулки она испрашивала разрешение.
К вечеру Пушкин с братом дружно шагали верхней дорогой. Их сопровождали два ленивых разъевшихся дога из псарни. Сосновым бором спустились к Сороти и прибрежной тропой вышли к лугу вдоль озера. Это озеро Маленец было куда меньше озера Кучане, и берега здесь были другие, в камышах, и дно илистое. Здесь не купались. Зато луг, напоенный водой, густо зарос высокой травой и цвёл ковром голубоватых и розовых цветов. Сильно пахло водой, тиной, разнотравьем.
— Первое твоё дело в Петербурге, — наставлял Пушкин брата, — пойти к Никите Всеволожскому[61].
Лёвушка усердно кивал головой. Этот юноша, которому шёл двадцатый год, внешностью и движениями — всем своим обликом — так напоминал Пушкина, что казалось, это один человек раздвоился.
— Я намерен издать собрание стихотворений! — Желание было давнее, ещё с лицейской поры. — Я составил тетрадку, напечатал билеты и раздал за наличные около сорока. Но, покидая Петербург впопыхах, расплатился с Никитой за карточные долга этой рукописью. Теперь ты, Лев, должен перекупить рукопись за тысячу рублей.
И поручение было не из новых. Ещё из Кишинёва Пушкин писал брату, л тот якобы был у Всеволожского, но поручения так и не выполнил. Впрочем, тогда он был совсем мальчик — и Пушкин обращался даже к Гнедичу и Александру Бестужеву[62]. Издать собрание стихотворений было для него настоятельной необходимостью: даже его дядя издал собрание стихотворений, не говоря уже о Жуковском и Батюшкове.
— Никита имел права издателя — конечно, на определённых условиях. Теперь ты скажешь: Пушкин, мол, сам хочет издать — и отдашь ему тысячу.
— Где же ты возьмёшь тысячу? — недоумённо спросил Лёвушка. Его отец любил, но и с ним был скуп.
— Вот именно, — ответил Пушкин. — Может быть, коляску продам. Или — у кого-нибудь. В общем, отдашь тысячу!
Теперь дорога круто потянулась в гору, и здесь был конец Ганнибаловых владений, и на самой границе росли три сосны. Дальше расстилались поля, а вдали виднелись холмы над Соротью.
— Конечно, — вслух размышлял Пушкин, — прошло много лет, и нужно объявить в газетах, что, если билеты затерялись, достаточно одного имени адресата, ибо — это мы солжём — имена всех господ подписавшихся находятся у издателя. Ты меня понял?
Лёвушка клятвенно обещал исполнить всё в точности.
— Да, собирались мы у Всеволожского — после спектаклей, как правило, но и по средам... Эх, друзья, друзья! — В самом деле, куда девались закадычные его друзья? — Не верь в дружбу, — сказал он Лёвушке. И снова попробовал исповедаться брату — и снова увидел, что брат воспринимает его слова как скучную проповедь старшего.
Миновали Воронич — высокий холм с плоской вершиной, остатками древнего городища, погостом и Егорьевской церковью; по склону холма раскинулась деревенька.
— Как же мыслишь ты своё будущее? — спросил Пушкин.
Из путаных слов, междометий и заиканий он понял, что брат всё ещё бредит поэзией.
— Зачем тебе? — возразил Пушкин. В письмах он своё отношение выразил достаточно резко. — Это не даёт положения в обществе. Просто увеличишь собой ряды горе-поэтов. Пойми, это особое призвание совсем немногих, и никакое желание, даже самое горячее, здесь не имеет никакой власти...
Лёвушка сник.
Но вот они покинули дорогу и извилистой тропинкой взобрались по крутому склону наверх.
Тригорский помещичий дом выглядел ещё проще михайловского, зато был куда вместительнее. Когда-то в этом длинном, приземистом, похожем на сарай здании располагалась полотняная фабрика. Но барский дом от старости развалился, и энергичная Прасковья Александровна обшила сарай некрашеным тёсом, с обоих торцов украсила незатейливыми фронтонами и террасами с деревянными колоннами и внутри всё обновила и переустроила.
Тропа огибала дом и вела мимо пруда к началу парка и аллеям. Всюду были цветники, лужки, куртины, изгороди из кустарников.
Зато как богато и уютно был обставлен дом изнутри: стулья и кресла с накладными подушками, диваны, ломберные столики, настенные зеркала, каминные часы, безделушки, статуэтки... Комнат было множество — столовая, гостиная, спальни, кабинет хозяйки, кабинет Алексея Вульфа, библиотека, классная, девичья. Все комнаты были обжитые и хорошо вытапливались, потому что семья Осиповых-Вульф жила в Тригорском круглый год.
Какими радостными криками обитатели дома приветствовали гостей! Прасковья Александровна на полуслове отставила запись в приходно-расходную книгу; Александра она поцеловала в лоб. Алексей Вульф — теперь уже в студенческом форменном сюртучке — держал в руке раскрытую французскую книжку. Барышни убежали причёсываться и поправлять туалеты, а потом обступили молодых соседей.
Пока ставили самовар и накрывали стол, расположились в просторной гостиной. Здесь на блестящем полу пестрели циновки и дорожки — все домашней работы, в стороне от стены неподалёку от двери стояло тёмное фортепьяно, вблизи камина круглый стол, диван и кресла составляли уютный ансамбль. Специальная игрушка издавала трели соловья.
60
61
62