Голос Рокотова оправдывал его фамилию, и Арина Родионовна в сенях услышала его и открыла дверь в комнату.
— И то, батюшка, — сказала она Пушкину. — Повинись, покайся — перед отцом-то оно вовсе и не зазорно...
Вдруг Пушкин решился.
— Хорошо, — произнёс он, — я напишу письмо. — А что было ему делать? Даже человека он не мог взять с собой из Михайловского.
— Так поедемте же скорее к дорогам нашим соседям, — с энтузиазмом предложил Рокотов. — Я вас подвезу туда и обратно!
...В Тригорском Пушкин бывал почти ежедневно. Нетти теперь жила в имении своего отца, но остальные обитатели были на месте: Прасковья Александровна, Аннет, Зизи и Алина.
И опять по вечерам звучало фортепьяно, слышалось пение, раскладывали пасьянс, опять обсуждались мельчайшие опочецкие новости, открывались исписанные вдоль и поперёк альбомы, и опять, даже туже, чем прежде, завязывались сложные любовные узлы...
В один из дней в кабинете умудрённого, рассудительного и преданного своего друга Пушкин сообщил о тревожных своих сомнениях. Он ожидал совета. Да, он сделал предложение. Да, ему не отказали, но он даже не решил, куда ему ехать из Михайловского — спешить обратно в Москву или отправиться для примирения с отцом в Петербург...
Прасковья Александровна выслушала внимательно, энергично закачала головой в знак того, что всё поняла, учла, уяснила, а потом сказала задушевно:
— Друг мой, Александр, вы поэт, для вас ли низкая существенность, проза женатой жизни? То, что издали вас и манит и привлекает, вблизи может оказаться не розами, а лишь шипами, и вообще не цветами, а лишь лишённой запаха, засушенной травой... Нет, Александр! — Маленькая женщина решительно тряхнула головой. — К тому же вы ещё молоды...
— Но мне уже двадцать семь...
— Это не возраст!
— Пожалуй, вы правы, потому что лишь тридцать лет я почитаю концом молодости!
— Вот и ждите ещё, по крайней мере, три года.
— Благодарю вас, драгоценнейшая... — Пушкин испытал явное облегчение. — Задержусь в деревне.
Прасковья Александровна сказала ревниво:
— Обещайте же всегда советоваться со мной... — Она откинула доску бюро. — Займусь вексельными делами...
— Благодарю вас, драгоценнейшая, — повторил он и вышел из кабинета.
Но за дверями его ждала Аннет. Она всё слышала. Лицо её покрывали красные пятна. Слёзы готовы были ручьями исторгнуться из глаз.
— Я желаю вам всяческого счастья... — сумела произнести она. — Желаю, потому что... потому что... вы никогда не оцените настоящую преданность и любовь... — И, не в силах больше говорить, убежала.
Сразу же появилась Зизи. В руках у неё был альбом.
— Посмотрите, я записала: «Дружба, сколько в тебе очарования! Блажен, кто внушает это чувство, но ещё блаженнее тот, кто его испытывает». Не правда ли, это очень верно замечено?
— Но я внушаю вам или испытываю от вас? — спросил Пушкин.
Зизи удивительно похорошела за время его отсутствия.
— Вы! — воскликнула она. — Для вас вот что: «Amour, tu blesses...»[308] — Сентенция была весьма длинной и поучительной.
— Где же Аннет? — спросил Пушкин.
Зизи пренебрежительно пожала плечами.
Но как только Пушкин отправился назад в Михайловское, между сёстрами произошла драматическая сцена.
— Я давно подозревала, — кричала Аннет, у которой на круглом, с выпуклым лбом лице всё так же горели красные пятна.
— Что ты подозревала? — с самым невинным видом спрашивала Зизи.
— Я подозреваю, — сурово сказала Аннет, — и вижу: ни на шаг ты от него не отходишь.
Вдруг Зизи со слезами бросилась обнимать сестру.
— Прости меня за старое! — восклицала она. — Да, да, я виновата, но лишь теперь понимаю! Потому что теперь, кажется, влюблена...
Аннет вздохнула.
— Благодарю тебя за доверие, — сказала она, — и поверь, я никогда не употреблю его во зло. Но... — Она помедлила, потом произнесла печально: — Но он опасный человек...
Объяснение не закончилось, как вновь появился Пушкин — встревоженный. Он прошёл в кабинет к Прасковье Александровне.
— Губернатор Адеркас, — сказал он ей, — запиской приглашает меня немедля в Псков. Для меня прибыла какая-то важная правительственная почта. Что ж, судьба! Еду!
Всё это напомнило недавний его внезапный отъезд с фельдъегерем.
Условились так: карета Осиповой довезёт его до Острова, а там он наймёт псковских ямщиков.
XVII
Он явился к фон Адеркасу, прихрамывая, прижимая руку к боку. На приветливом, ничего грозного не обещающем лице губернатора выразилась озабоченность.
— Что с вами, Александр Сергеевич?
— Дороги ужасны, — объяснил Пушкин, — и псковские ямщики умудрились опрокинуть меня...
— Надеюсь, се accident[309] не слишком серьёзный?
— Нет, не слишком.
— Может быть, к искусному Всеволодову?..
— Нет, благодарю.
— Дорогой Александр Сергеевич, — произнёс Адеркас, — с искренней радостью узнали мы о благоволении, которое оказал вам государь император. Учитывая недавние вещи... так сказать, situations, обстоятельства... искренне рад. — Но его лицо посерьёзнело. — Александр Сергеевич, не по собственной прихоти, не по пустякам вынужден был прервать пребывание в деревне отца вашего...
И он протянул письмо на канцелярской бумаге.
«С. Петербург. 22 ноября 1826 г. № 112.
Милостивый государь Борис Антонович! Покорно прошу Ваше превосходительство приказать доставить верным путём включённое у сего письмо известному сочинителю Александру Сергеевичу Пушкину, отправившемуся из Москвы во вверенную Вам губернию. В ожидании ответа Вашего, имею честь быть с совершенным почтением Вашего превосходительства покорнейший слуга
А. Бенкендорф».
— Но помилуйте! — взволновался Пушкин. — Я не сообщал в Петербург, что отправился за вещами в деревню!..
Адеркас внимательно посмотрел на недавнего своего поднадзорного. Тот в самом деле столь наивен и благодушен? Адеркас даже крякнул.
— Посчитал я при сложившихся обстоятельствах, при ещё не укрепившемся вашем положении самым верным вызвать вас сюда, в Псков. Читайте же письмо его превосходительства.
Бенкендорф строго выговаривал Пушкину за нарушение непременных для него обязательств:
«...Вы, в случае каких-либо новых литературных произведений ваших, до напечатания или распространений оных в рукописях, представляли бы предварительно о рассмотрении оных или через посредство моё, или даже и прямо его императорскому величеству.
...Ныне доходят до меня сведения, что Вы читали в некоторых обществах сочинённую Вами трагедию.
Сие меня побуждает Вас покорнейше просить об уведомлении меня, справедливо ли таковое известие или нет. Я уверен, впрочем, что Вы слишком благомыслящи, чтобы не чувствовать в полной мере столь великодушного к Вам монаршего снисхождения и не стремиться учинить себя достойным оного.
С совершенным почтением имею честь быть Вам покорный слуга
А. Бенкендорф».
Несколько раз перечитал Пушкин письмо, чувствуя вначале растерянность, а потом физически ощущая, как его тело — руки, ноги, туловище, голову — стягивают мучительные тугие узы.
Адеркас смотрел на него теперь строго, но сказал:
— Александр Сергеевич, моё личное расположение к вам, восхищение вашим гением вам известны. Но мой вам совет: будьте благоразумны...
— Да... конечно же... да... — проговорил Пушкин. — И конечно же... тотчас Же... — Где-то у лба сверлящей болью мучила мысль: за каждым шагом его следят, каждый шаг его известен. — Конечно же... тотчас отошлю в Петербург трагедию для прочтения.