— Эй, извозчик! — в азарте крикнула Мария Ивановна и кинула ему пачку денег. — Что, возьмёшь свезти меня в уборную?
И сани легко заскользили по вощёному полу.
Знаменитому Пушкину, которого признавала вся Москва и который, следовательно, украшал и её дом, Мария Ивановна уделяла особое внимание. Её сын, отставной полковник-гвардеец, был замешан в заговоре, но при расследовании оставлен без внимания, потому что, по счастливой случайности, во время бунта находился в Вене. Но что было бы, окажись он на Сенатской площади? И Мария Ивановна проклинала бунтовщиков.
— Этот злодейский заговор! — говорила она Пушкину. — А слухи были: дескать, трактуют о разных коренных переменах в России... Злодеи! Безумцы!
О недавней коронации Мария Ивановна рассказывала с умилением:
— Шествие в собор! Главным распорядителем, верховным маршалом князь Николай Борисович Юсупов[322]. И короновал наш московский митрополит Филарет[323].
А после бала, затянувшегося до утра, в перьях и бриллиантах, она отправлялась на утреню в Страстной монастырь.
Её сын, отставной полковник Григорий Александрович, высокий красивый брюнет, за сражение под Малоярославцем в 1812 году удостоенный ордена Святой Анны, любил при случае и без случая в самых энергичных выражениях высказывать независимость своего характера.
— Новый император, — говорил он Пушкину, — пригласил гвардейских офицеров на обед в Зимний. Ну, я расстегнул пуговицу мундира. Князь Волконский, нынешний министр двора, заметил. «Colonel, boutonnez-vous, je vous prie»[324], — сказал он мне. «Voulez-vous, prince, que j’etouffe?[325] — ответил я и тотчас удалился из дворца и подал в отставку — надеюсь, навсегда.
С этим Григорием Александровичем, ближайшим другом князя Вяземского, тесно сдружился и Пушкин.
Но в доме был другой магнит, притягивающий его: дочь Александра, восемнадцатилетняя девушка с тонкими чертами лица, казавшегося особенно бледным из-за больших, тёмных, огненных глаз. Поговаривали о несчастном любовном романе, шли толки, что мать собирается для поправки её здоровья весной отправиться на Кавказские воды.
Ну как мог он противиться таинственным чарам женской красоты! Вот он уже взволнован; он уже поклонник, он уже, к неудовольствию матери, чуть ли не объясняется в любви!
Зато другая дочь Римской-Корсаковой была благополучно замужем за жандармским генералом Александром Александровичем Волковым[326].
Усатый генерал в голубом мундире, взяв Пушкина под руку, расхаживал с ним по зале и говорил укоризненно:
— Напрасно вы не согласились на предложение Александра Христофоровича... Уверяю вас, подобные предложения он делает не всем!
Пушкин пожимал плечами, напряжённо похохатывал, а Волков внимательно вглядывался в его лицо: регулярно он слал донесения Бенкендорфу, что делает, где бывает поэт, о чём и как говорит...
Вот затеяли катание на санях. Вереница саней каретной работы, с расписными дугами, со звонкими колокольчиками, с нарядной отделкой, с меховыми полосками полетела по улочкам, мимо особняков, хибарок, плетней и заборов, под крики прохожих и лай собак, сбрасывая на крутых поворотах с запяток разодетых лакеев — кого благополучно в сторонку, а кого и под копыта неудержимо скачущих троек. К реке, вдоль набережной, от деревянного, вросшего в лёд Москворецкого моста стрелой к Каменному, потом обратно и дальше, к Яузе, вдоль пологах её берегов, после пожара частично обложенных камнями и обнесённых решётками...
Балы, празднества, гулянья...
В день водосвятия он стоял на взлобке кремлёвского холма у Вознесенского монастыря и смотрел, как по лестнице вниз по склону спускается к воротам в Тайницкой башне крестный «ход на Иордан». Духовенство в золотых ризах, архипастырь в митре и с посохом, иконы, хоругви, пёстрая толпа с обнажёнными головами. В России ничего не делается без жандарма. Во главе хода, по его бокам и в конце шли жандармы. Сквозь зубцы древней стены открывался обширный вид на Замоскворечье — бесчисленные главы церквей, крыши пёстрых домов... И над Кремлем, и над рекой, и над всей Москвой нёсся несмолкаемый торжественный гул колоколов.
XXI
Этот вечер в салоне Зинаиды Волконской его потряс и запомнился надолго. Всё было как обычно. В роскошном римском палаццо у Тверских ворот, в окружении мрамора, статуй, картин и фресок звучали изысканные фразы и безупречно воспитанные гости из хрустальных бокалов пили янтарные или рубиновые вина за prosperite[327] удивительной женщины. Неутомимо играл — проникновенно, негромко — лучший оркестр итальянских артистов.
В этот вечер среди гостей он увидел ту, которую некогда полюбил вечной, неугасимой любовью: Мария Раевская, теперь княгиня Волконская, ненадолго задержалась в Москве по дороге в Сибирь к мужу-декабристу.
Они встретились взглядами, поздоровались, но не подошли друг к другу. Она была уже матерью — и некая таинственная непреодолимая черта разделила их. Он рассеянно отвечал на вопросы, слышал её голос, издали бросал на неё взгляды. Потом она исчезла. Он сделался молчалив. И всё пела — о чём-то несбывшемся, непостижимом — итальянская мелодия.
— Venito con me[328], — сказала ему Зинаида Волконская с особенно значительным выражением лица. И провела его в маленькую комнату вблизи залы.
Там, возле неплотно прикрытой двери, слушая музыку и прижимая к глазам платок, сидела она. Он молчал, встревоженный, смущённый свиданием наедине. С грустью, с благоговением смотрел он на ту, которой отдал самые чистые, самые мучительные порывы своего сердца. И она взглянула на него с выражением грусти в прекрасных глазах. Конечно же это было последнее их свидание. Они прощались навсегда.
— Послушайте, Маша... Мария... — Как должен был он обращаться к ней? Давно ли была она девочкой-подростком, теперь перед ним сидела княгиня, двадцатилетняя женщина. — Но ваш отец, ваши братья...
Она поняла вопрос и платок, который прижимала к глазам, теперь прижала к груди.
— Бедный отец... Он даже пригрозил, что проклянёт меня, если я через год не вернусь... А я не вернусь. Мой старший брат Александр угрожал, уговаривал, проклинал моего мужа... Моя старшая сестра Екатерина пугала тем, что выдержать рудники невозможно: мой муж опустится там, сопьётся... Но видите, я еду. — Она подняла голову, в её глазах он неожиданно прочёл испуг. — Послушайте, — сказала она, — правда ли, что там, в Забайкалье, в Нерчинских рудниках, медведи нападают на людей?
— Я... Нет, невозможно, — проговорил Пушкин. И попробовал пошутить: — Я за материалом о Пугачёве отправлюсь на места, перевалю за Урал, всё дальше, дальше — и приеду к вам просить убежища. — Шутка не удалась. Тогда он спросил, слегка наклонившись к ней: — Но как вы узнали?
322
323
326