По бульвару шёл Зубков, одетый легко, но в плаще и цилиндре. Вот встреча, Боже, mon ami![331] Пушкин вскочил со скамьи и бросился к Зубкову. Тот смотрел на него не без некоторого замешательства. Само собой, после помолвки Софи с Паниным Пушкин в его доме не бывал. Но кто разрушил, может быть, и возможное?.. Значит, всё было несерьёзно! Теперь шёл слух о новом сватовстве Пушкина...
Как всегда, смущаясь, Пушкин, обнимал, целовал или тормошил своих приятелей.
— Ну что ты на меня так смотришь? — Он облобызал Зубкова. — Не знаешь, разве ты не знаешь, как я люблю тебя? Да я жить не могу без тебя!
Зубков дружески пожал ему руку и пошёл далее; он торопился по служебным своим надобностям.
...Ночью, когда всё уснуло в грешном шумном доме Соболевского, Пушкину привиделись стихи. Он долго, допоздна читал Гёте. Стихи приснились ему в виде расходящихся плавно, как после упавшего камешка, волн; приснились зыбкими, то сгущающимися, то разряжающимися туманностями; приснились долгам, то нарастающим, то спадающим, щемящим сердце звуком — и он проснулся со сладостным устремлением к небывалому, невозможному, не по-земному прекрасному.
XXIV
Всё же что происходило? Кем он был — поэтом России или арестантом?
Извозчичья коляска, трясясь на булыжной мостовой, под цоканье лошадиных копыт везла его по Большой Дмитровке — мимо Дворянского благородного собрания, Английского клуба, небольших, но красивых частных особняков — в сторону университетской типографии с большим корпусом, выходящим на бульвар.
Московский обер-полицеймейстер однажды уже вызывал его по наиважнейшему делу. Что же оказалось? Генерал-майор Шульгин 2-й был весьма озабочен. Неулыбчивый служака, рослый, с проседью в пышных усах, он торжественно объявил:
— Милостивый государь, знаете ли вы, что в московском тюремном замке содержатся штабс-капитан Алексеев и прапорщик Молчанов из-за неких возмутительных стихов? — Одышка мешала ему.
Каких стихов? Неужели уже пошли списки с «Послания в Сибирь»? Вот она, неизбежная кара! Он внутренне напрягся, призывая себя к выдержке.
— Милостивый государь, — продолжал Шульгин, — комиссия военного суда в специальном отношении спрашивает, Пушкин ли сочинил сии известные стихи, когда, с какой целью? — Одышка обер-полицеймейстера сделалась сильнее. Он сознавал ответственность возложенного на него поручения. Его грудь похожа была на колышущуюся бочку, обвешанную позолотой и регалиями.
Да, несомненно, речь шла о «Послании в Сибирь». Как всегда, в минуту опасности, например дуэли, Пушкин испытал холодное чувство собранности. Он пожал плечами.
— Ваше превосходительство, о каких именно известных стихах идёт речь, могу ли узнать? Под моим именем почему-то ходит множество стихов...
Шульгин соображал не очень легко и быстро.
— В самом деле, каких? — сказал он. — Стихов в запросе, мною полученном, нет. — Он задумался. — Хорошо! — Он нашёл решение. — Незамедлительно доложу куда следует о вашем ответе и поспешнейше запрошу стихи... И снова вас вызову.
И вот вызвал. Что день грядущий мне готовит?
Извозчик остановил коляску у двухэтажного особняка с белыми полуколоннами.
Шульгин ждал его. Лицо его было крайне озабоченно. Одышка усилилась, перейдя в покашливание.
— Садитесь, милостивый государь. — Он даже не назвал ни фамилии, ни имени и отчества. — Вот! В сём запечатанном конверте на ваше имя — стихи.
Пушкин понурил голову, опустил плечи, как человек в ожидании удара. Неотвратимый удар!
Каково же было его облегчение, когда, распечатав конверт, он увидел всего лишь кем-то переписанный отрывок из «Андрея Шенье», который не пропустила цензура для «Собрания стихотворений»:
Эти строки энергично очерчены были красным карандашом. А весь отрывок, довольно длинный, озаглавлен «На 14 декабря». Неужто кто-то в России ещё ждал революции?..
— Да, это мои стихи, — сразу повеселев, сказал Пушкин.
Но лицо Шульгина напряглось. Важный государственный преступник сам признался!
— Так-с, милостивый государь...
Пушкин исправил допущенные в списке ошибки, потом весело взглянул на Шульгина.
— Без явной бессмыслицы, ваше превосходительство, стихи эти никак не могут быть отнесены к событиям четырнадцатого декабря. Посудите сами: всё это имеет отношение лишь к французской революции и к французскому поэту Шенье и написано гораздо ранее известных событий. Уж не знаю, кто придумал к ним столь неудачное новое заглавие.
Генерал-майор Шульгин 2-й был в затруднении. Инструкций, что следует ему предпринять, он не получал. Стихов он не понимал вовсе, события истории знал неясно. На лице его выразилась растерянность.
Но сработала казённая привычка.
— Письменно, письменно, — сказал он. — Напишите объяснение и в нём всё подробно изложите. — Он положил перед Пушкиным лист бумага.
Пушкин писал стремительно и закончил словами:
«...Не помню, кому мог я передать мою элегию «Андрей Шенье». Для большей ясности повторяю, что стихи, известные под заглавием «14 декабря», суть отрывок из элегии, названной мною «Андрей Шенье».
— Так-с, — сказал Шульгин. Наступил очень ответственный момент. — Подписались? Теперь конверт со стихами надобно запечатать отдельно от вашего объяснения. — Он поднял стихотворный список двумя пальцами так осторожно, как можно поднимать что-то очень опасно-взрывчатое. — Приложите собственную вашу печать. Так. — Он счёл нужным пояснить: — Это возложит на вас ответственность не передавать список в новые руки. Так. Теперь казённая печать. — В растопленный красный сургуч он вдавил печать полицеймейстера. — Так, — сказал он и вздохнул с облегчением. — Отправлю незамедлительно при вашем собственноручном показании. Не смею задерживать, сударь...
Весёлое настроение как-то само собой улетучилось. Пушкин вышел из дома обер-полицеймейстера подавленный. А ещё ему предстояло писать в Петербург Бенкендорфу — объясняться и извиняться в связи с допущенным посредничеством барона Дельвига.
XXV
Любому живописцу конечно же было бы лестно, что именно ему доверили писать портрет знаменитого на всю Россию поэта. В этом было признание собственной его известности.
— Сюда извольте присесть, — произнёс Тропинин[332], указывая на стул в двух шагах от мольберта. — Вот так-с... Руку извольте сюда... — Он пододвинул столик с лакированной крышкой.
— Нет, нет, — запротестовал Соболевский. Он был заказчиком портрета и ставил свои условия. — Хочу по-простецки, без поз и парадных одежд. Подай его мне дорогим моим гостем... — Художнику, годившемуся ему в отцы, он говорил «ты» не случайно: тот лишь три года назад окончательно вышел из крепостной зависимости.
— Однако, — возразил Тропинин, — как же без внешних аксессуаров... Извольте вперёд руку с кольцами... вот-с, а под локоток — рукопись...
Пушкин безропотно слушался: ему хотелось, чтобы с него написали портрет.
— Простой халат, — командовал Соболевский. — Не фрак, не сюртук, нет, простой домашний халат!..
332