Выбрать главу

   — Это что? — строго спросила Прасковья Александровна.

Пошёл помещичий разговор о хозяйстве.

   — У нас, — сказал Пальчиков, — к сожалению, поместья хромают либо на одну, либо на обе ноги. То есть или помещик не имеет от своих крестьян желаемых выгод, или крестьяне от помещика, или обе стороны...

   — Старосты, приказчики — все мошенники, — сказала Прасковья Александровна. — Только сам помещик может наблюдать свои интересы и интересы своих крестьян. Но ведь кто захочет жить в деревне?

Ни Рокотов, ни Пальчиков не желали: на зиму они уезжали, по крайней мере, в Псков.

   — Я в деревне жить не могу, — жаловался Рокотов, поглядывая на девушек. — И управляющему позволяю держать пару лошадей и для оных сена и овса...

   — Скучные разговоры! — воскликнул Лёвушка. — Лучше танцевать.

И все тотчас его поддержали.

   — Je a de la verve, n’eft-ce pas?[71] — сказал Пушкин, восхищаясь юношеской оживлённостью брата.

Местом для танцев летом служила прямоугольная большая площадка в глубине парка, окружённая барбарисовыми кустами, с огромной старой липой посредине — «зелёный танцевальный зал». Оркестр из дворовых со скрипками, виолончелями и дудками, стоя за кустами, наигрывал вальсы и кадрили. Темнота сгустилась, и вдоль кустов расставили горящие плошки. Слабое пламя колыхалось, по площадке метались тени, и всё выглядело сказочным и фантастическим. Кружились пары.

   — Придумайте девиз для моей печатки, — томным голосом попросила круглолицая Аннет.

   — «Я очаровательна», — сказал Пушкин.

   — Вы смеётесь надо мной?

   — «Я совершенство».

   — Боже, какой вы...

   — Maman, я хочу кататься верхом, — сказала Зизи.

   — Ещё что придумала. — Прасковья Александровна села на диван, умелыми руками сооружённый вокруг липы.

   — Но я чувствую, что ослабела, у меня расстроятся нервы...

   — Не болтай!..

Когда Пушкин и Лёвушка спускались с холма, на краю, у самого ската, на площадке, окружённой липами, белели девичьи платья и слышались молодые голоса. С этой площадки, на которой под дубом стояла садовая скамейка, проглядывалась дорога на Михайловское.

V

Дома царил Сергей Львович. Семья окружала его и внимала ему.

   — Послушай, — сказал он Пушкину, — что пишет «Северная пчела». — Страницы газеты поддерживал, перегибаясь из-за кресла, старик Никита Тимофеевич. Сергей Львович приложил к глазам лорнет. — Вот, о торжественной церемонии водоосвящения. «Необыкновенное стечение народа всех состояний покрывало преддверия соборов... и даже противолежащий берег реки...» — В газете наиболее важные фразы набирались курсивом, и Сергей Львович — прирождённый, превосходный декламатор — вибрацией голоса эти фразы выделял. — «При погружении креста, — эти слова он выделил, — началась пушечная стрельба... Его императорское величество, — это он тоже выделил, — изволил проехать мимо войск верхом... Во всё время громкое ура раздавалось в народе... наслаждаться лицезрением монарха...» Послушай, — обратился он к Пушкину, — что этот прославленный Булгарин[72]?

Пушкин пожал плечами.

   — Меня он расхваливает. Но его угодничество... Он чужд мне духом. Но дело ведёт умело — настоящий торгаш.

Сергей Львович с презрением отбросил шелестящий газетный лист.

   — Чего же ты хочешь, — сказал он. — Поляк! — Ему довелось служить в Польше.

Пушкин направился в свою комнату, но Сергей Львович удержал его.

   — Неужто мы все тебе тягостны? — Он указал на собравшуюся в зальце семью. — Я переношусь мечтами в Париж...

Пришлось сесть.

   — Париж! Когда въезжаешь в него по версальской дороге, он великолепен. — Сергей Львович не был никогда в Париже, но разве не Франции обязан он всем своим воспитанием? — Ты видишь громадные здания с высокими шпилями и куполами. На правой стороне — Сена, на левой — гора Март... — Не ему ли когда-то его друг Карамзин рассказывал о своём путешествии? — И подумать только, что именно французы устроили страшную революцию. «Que faire? — скажет француз. — J’aime les troubles![73]»

   — Полагаю, — сказал Пушкин, — историю, тем более грозные потрясения, определяют не характеры.

   — А что же? — сразу раздражаясь, сказал Сергей Львович. — В русском характере, например, ничего подобного нет!.. — Но он благоразумно вернулся к прежней теме. — Густые аллеи Тюильри! Елисейские поля! Большая Опера! C’est beau, c’est ingenieux, sublime![74] — Могло показаться, что он сейчас рукоплещет, сидя в кресле парижской Оперы, а не в зальце скромного своего поместья. Тонкая улыбка тронула его губы. — В Москве во французском театре играл Монтален. И я смог применить к нему стих Лафонтена[75]: вот весь мой талант, man talent... — Сергей Львович не мог отказаться от каламбура.

Прекрасная креолка, его жена, одарила его улыбкой: иногда она восхищалась им.

   — Гора Март, насколько я знаю, покрыта ветряными мельницами, — сказал Пушкин.

   — Ты ошибаешься, Александр, — с чувством произнёс Сергей Львович.

   — Нисколько не ошибаюсь. — Париж он представлял не хуже своего отца.

Настроение у Сергея Львовича испортилось.

   — Пётр повинился: гнедой хромает. Но это ты загнал его!

   — Вот как? — возмутился Пушкин. Настроение у него тоже испортилось.

Но в зальце повисло молчание.

   — В каком неприятном, щекотливом положении я очутился, — сказал Сергей Львович. — Помещики всего уезда знают, что ты сослан. И мне задают вопросы...

   — Что же ты хочешь? — выкрикнул Пушкин и поднялся со стула.

   — Ты обязан был явиться к псковскому губернатору! Ты, верно, не знаешь, что мне пришлось ездить в Псков и объясняться с его превосходительством господином Адеркасом[76]. И мне это неприятно! — Сергей Львович тоже вскочил со своего места.

Мирная беседа вдруг превратилась в бурную ссору.

   — Не поеду! Не собираюсь! Вот так! — выкрикивал Пушкин.

   — Я уважаем дворянами всей губернии! — Сергей Львович размахивал руками. — Vo us voulez done me faire mourir[77]! Да знаешь ли ты, что даже в Опочку, даже в Новоржев ты не имеешь права поехать без разрешения!

Пушкин выбежал из дома. Положительно, эти два человека не могли жить рядом.

...Уже дождь перестал, а он под развесистым деревом ещё долго удерживал коня. Потом направился к дому. Кто это? Среди мокрой травы, луж, в грязи расползшейся тропинки взгорья, сама промокшая, в лаптях и в цветном платке, терпеливо ждала Ольга Калашникова. Тотчас она, будто от чумы, бросилась бежать от него... В самом деле, что бы это могло значить?

Дома текла обычная жизнь. Но в этот день у Сергея Львовича разыгралась фантазия: нужно строить новый дом, более обширный. Он уже набросал план: длинная зала в четыре окна, стеклянная дверь на террасу, по бокам залы гостиные с итальянскими окнами, с одной стороны коридора диванные, с другой — спальни и комнаты для прислуги. Каково?

Он повёл целую экскурсию — жену, дочь, обоих сыновей и Калашникова — по комнатам, показывая, как всё будет. Но и на этом не успокоился. Вышли из дома. Дерновый круг нужно расширить и обсадить кустарником, например, барбарисом. Куртины, цветник, оранжереи — всё обновить. Пруды выкопать новые. И почему бы не выращивать в огороде дыни, que diable![78]

Потом он позировал дочери, которая писала его портрет. Надежда Осиповна, забыв, что есть орфография и синтаксис, писала французские письма, а Пушкин с Лёвушкой углубились в парк. Они шли вверх по прямой еловой аллее. Песок всосал дождевую влагу и потемнел. Мощные ели с обеих сторон выстроились рядами.

вернуться

71

Он остроумен, не правда ли? (фр.)

вернуться

72

Булгарин Фаддей Венедиктович (1789—1859) — писатель, журналист, редактор «Северного архива» и «Литературных листков», издатель (с Н. И. Гречем) «Северной пчелы» и «Сына отечества».

вернуться

73

«Что делать? Я люблю мятежи!» (фр.).

вернуться

74

Прекрасно, остроумно, возвышенно! (фр.).

вернуться

75

Лафонтен Жан де (1621—1695) — французский писатель, автор сказок, комедий и басен.

вернуться

76

Адеркас Борис Антонович фон (ум. в 1831 г.) — псковский гражданский губернатор, действительный статский советник, осуществлял надзор за А. С. Пушкиным в 1824—1826 гг.

вернуться

77

Вы хотите уморить меня! (фр.).

вернуться

78

Какого чёрта! (фр.).