— Значит, вас ожидает Анна Петровна? Говорите, говорите! — настаивал Пушкин.
Что ж, Вульф не стал скрывать.
Пушкин не испытал даже огорчения. Порыв восторга был позади, а характер этой женщины давно стал ему ясен. Он лишь укрепился в определённом намерении.
С чего это началось? С каких-то неясных ритмов, идущих из глубины души звучаний. Oral овладевали им всё сильнее, и уже сделались невыносимыми голоса, смех, оживление вокруг. Лицо его приняло суровое, мрачное, нелюдимое выражение, и он поспешил домой, в одинокую свою хижину.
...В своём тихом, бедно обставленном, уединённом кабинете в глухом Зуеве он писал это стихотворение.
Боже, как ничтожен, как пуст бывает он в Москве, в Петербурге, и раньше — в Одессе, в Кишинёве, в Царском Селе. Но лишь тайных глубин его души коснётся безмерная красота, разлитая в мире, истинная его сущность пробуждается и, подобно лаве, извергающейся из вулкана, вырывается наружу, меняя лицо, внешность, взгляд... Вот тогда он Поэт!
Его душа встрепенулась. Он будто одичал. Он был полон звуков и смятения. Он желал одиночества и тишины.
XXXIV
Верный Плетнёв поспешил в канцелярию III Отделения. Он получил извещение и ожидал встречи с грозным шефом жандармов. Но Бенкендорф уже уехал в своё имение под Ревелем, и в канцелярии Плетнёву за отсутствием Пушкина вручили рукописи и письмо.
«Милостивый государь, Александр Сергеевич!
Представленные Вами новые стихотворения Ваши государь император изволил прочесть с особенным вниманием. Возвращая Вам оные, я имею обязанность изъяснить следующее заключение.
1) Ангел к напечатанию дозволяется.
2) Стансы, а равно 3) третья глава Евгения Онегина тоже.
4) Графа Нулина государь император изволил прочесть с большим удовольствием и отметил своеручно два места, кои его величество желает видеть изменёнными, а именно следующие два стиха: «Порою с барином шалит» и «Коснуться хочет одеяла»; впрочем, прелестная пиеса сия позволяется напечатать.
5) Фауста и Мефистофеля позволено напечатать, за исключением следующего места: «Да модная болезнь: она недавно вам подарена».
6) Песни о Стеньке Разине, при всём поэтическом своём достоинстве, по содержанию своему неприличны к напечатанию. Сверх того, церковь проклинает Разина, как и Пугачёва.
Уведомляя Вас о сём, имею честь быть с совершенным почтением, милостивый государь, Ваш покорный слуга
А. Бенкендорф.
№ 1937
22 августа 1827».
Плетнёв тотчас сел за письмо Пушкину. Ура! Победа! Царь разрешил «Графа Нулина» и «Сцену из Фауста», а ведь их не пропустила московская цензура. Царь одобрил третью главу «Евгения Онегина», и Плетнёв испытал настоящее счастье: он особенно любил это создание с обширным планом, с разнообразными и великолепными картинами России, с характерами героев, в которых воплотилось современное общество.
Не теряя времени, он с рукописью третьей главы направился в типографию Департамента народного просвещения. Что за чертовщина! Директор типографии, сутулый человек с унылым лицом, долго всматривался в рукопись, будто стараясь что-то вычитать в заглавном листе. В маленький кабинет долетал шум типографских станков.
— Однако, — наконец сказал он, — где же цензурное разрешение? Не вижу...
Глаза Плетнёва всё ещё лучились.
— Изволите видеть, — мягко улыбаясь, ответил он, — официальное письмо его сиятельства...
— Нет одобрительной подписи цензурного комитета, — упрямо сказал директор. — Если бы дело касалось иного лица... вы меня понимаете? Господин Пушкин слишком известен.
Плетнёв перестал улыбаться.
— Позвольте-с!.. — Он даже придал своему лицу строгость. — Сам государь отметил дозволенное и недозволенное!
— По цензурному уставу, — твердил директор, — полагается подпись цензурного комитета. — Он смотрел не на Плетнёва, а в дощатый пол. — Не могу-с. Так я и места своего лишусь. — Он вернул рукопись Плетнёву.
Господи, почему в России так боятся печатного слова?
Увы, Плетнёв был не тот человек, который может всерьёз сердиться или упорствовать. Он покорно склонил голову, взял рукопись и спрятал её в портфель. И вновь направился в канцелярию шефа жандармов.
Его принял сам директор канцелярии действительный статский советник фон Фок. В своё время, когда Пушкин находился в ссылке в Михайловском, именно бдительный фон Фок организовал за Плетнёвым слежку, заметив слишком деятельную переписку с поэтом.
Криминального ничего не обнаружили: переписка была лишь литературно-деловая. И теперь фон Фок — плотный человек, обряженный в голубой жандармский мундир, с крупной головой и твёрдым, выпирающим подбородком — самым приветливым образом выслушал Плетнёва и тут же написал записку: стихотворения Александра Сергеевича Пушкина можно печатать без цензурного разрешения, но с пометкой: «С дозволения правительства». Плетнёв рассыпался в благодарностях. Преодолевая усталость, он вновь поспешил в типографию.
И снова директор вчитывался в бумагу — теперь записку самого фон Фока. И опять, взяв заглавный лист рукописи, внимательно вглядывался в него.
— Однако, — сказал он тусклым голосом, — на первой странице карандашом только написано «позволено», а не «с дозволения правительства». И типография на основании Устава о цензуре...
Плетнёв испытал отчаяние. Он даже всплеснул руками.
— Но что же мне делать? — взмолился он.
Директор типографии склонил голову, глядя в дощатый пол.
— Вам остаётся только обратиться к министру народного просвещения адмиралу Шишкову, — тихим голосом посоветовал он. — Постарайтесь испросить у него разрешение, ведь типография принадлежит именно Департаменту народного просвещения...
Хождения, записи на приём, переговоры с секретарями... Но что не сделает верный друг ради гения, надежды российской словесности?
И наконец, перед ним открылись двери министерского кабинета. Александр Семёнович Шишков был уже старик, пожелтевший, со сморщенной кожей и бровями, разросшимися пучками, но держался он по старинной выправке очень прямо и вёл себя строго и официально. Он был всё тот же погасилец, покровитель старины и ненавистник всего нового.
— Что ж, — сказал он, — я свяжусь с его сиятельством Бенкендорфом, спрошу у него, какие именно сочинения господина Пушкина государь император высочайше дозволил напечатать.
— Но ваше превосходительство... ваше превосходительство, — залепетал Плетнёв, — здесь всё написано...
Адмирал был неумолим.
Пришлось ждать больше недели, пока Бенкендорф вдруг не приехал из своего имения в Петербург. Он сам принял Плетнёва.
Плетнёв испытал волнение, страх, потрясение. Грозный генерал смотрел не на него, а поверх, куда-то в пространство, с которым, очевидно, сливался и посетитель. Потом, всё так же не глядя на Плетнёва, размашисто начертал министру народного просвещения записку: да, на пропущенных сочинениях Пушкина можно делать пометку: «С дозволения правительства».