Теперь Погодин и Плетнёв сидели по обеим сторонам туалетного столика, за которым расположился Пушкин.
Начал Погодин издалека:
— Некоторые писатели, Александр Сергеевич, считают, что Москва на более низкой ступени просвещения, чем Петербург. Однако разве не в Москве начали своё поприще Карамзин, Дмитриев, Жуковский, Крылов, Фонвизин, Херасков, Батюшков, Вяземский?.. Да и вы, Александр Сергеевич, всё же Москве принадлежите рождением...
— Вы могли бы прибавить и Ломоносова, и Новикова, и Кантемира[365], — рассудительно поддержал Плетнёв.
— И несчастного Дмитрия Веневитинова, — с грустью сказал Пушкин.
— Почему же тогда вторая глава «Онегина» плохо продаётся в Москве? — озабоченно спросил Плетнёв. — Надобно, Михаил Петрович, немедля переслать её... — Его не оставляли добровольные заботы.
Погодин вздохнул.
— Наша публика!.. Многие ли справляются о книжных новинках? Дамы интересуются модами, девицы ничего не читают... Да и вообще чтение у нас ещё не сделалось необходимостью, как в Европе.
— Вот и надобны в нашем журнале разборы не только иностранные, но и отечественные, — сказал Пушкин, во многом недовольный издателями.
— Мы трудимся... Мы неутомимо трудимся, — заверил его Погодин, но в голосе его прозвучала нотка усталости.
Пушкин вновь полировал ногти.
— Александр Сергеевич... — Погодин явно испытывал какое-то затруднение. — Мне прискорбно... Со стороны журнала конечно же это неблагопристойно... Однако, Александр Сергеевич, что делать? А выплатить обещанную вам крупную сумму мы не в состоянии.
Пушкин по-прежнему занят был своими ногтями.
— Неужели неминуем разрыв между нами!.. — воскликнул обычно сдержанный Погодин. — Неужели допустите вы торжество Булгарина и Греча над нами!
Пушкин поднял голову, светлым взглядом посмотрел на Погодина и звонко-радостно рассмеялся.
— Нет-с, Михаил Петрович. Нет и нет! Что ж, готов сотрудничать в журнале бесплатно — до лучших времён.
Погодин вздохнул с облегчением.
— Как благодарить вас? Вы нам дали прелестный отрывок из «Евгения Онегина». Нам отдали шедевр свой — «Поэта». Наконец, после стольких препятствий, смогли мы напечатать вашу «Сцену из Фауста»... Нет, мы спокойны, пока Пушкин поддерживает журнал!..
— Если бы вы знали, какую прелесть я сейчас написал, — вдруг сказал Пушкин и посмотрел на тетрадь, оставленную на постели. Слова, очевидно, сорвались неожиданно для него самого: в них не было ни рисовки, ни похвальбы.
Плетнёв и Погодин смотрели на поэта, но никакого особого вдохновения не выражало лицо со свисающими рыжеватыми бакенбардами, смеющимися голубыми глазами и приоткрытым ртом с крепкими белыми зубами.
— Значит, мы рассчитываем... — осторожно проговорил Погодин.
— На будущий год обещаю самое деятельное участие... Однако почему, в чём дело? Журнал хорош, отдел поэзии лучший, можно сказать, статьи исторические доставляют всем мыслящим людям истинное удовольствие. Но вот философия! В России непонятны, с российским духом несообразны отвлечённые умствования. Мысли новых немецких философов бесплодны у нас в приложении, нам надо именно приложение — поймите же, нужны положительные знания. Россия не Германия. Зачем нам путаная философия, да ещё высказанная тёмным языком?
Погодин опустил голову. Время ли сейчас спорить и возражать? Но он возразил.
— Я чувствую, что вы не правы, Александр Сергеевич. — Погодин говорил тихим голосом. — Но по-прежнему, как и все мы, преклоняюсь перед вашим гением...
Вот тут Пушкин принял театральную, неестественную позу.
— Царь благоволит ко мне! Кстати, я рассказывал вам, как во время московского разговора в кабинете царя я грел свой зад у камина?.. Так вот, царь пропустил и «Фауста», и «Графа Нулина», и вы повторите это цензору Снегирёву, который нас вопрошал, как мы смеем представить перед очи его высокородия такие стихи. И просите его высокородие впредь со мной быть учтивее!
Плетнёв воспользовался моментом.
— Не забудьте, почтенный Михаил Петрович, тотчас распорядиться переслать нераспроданные экземпляры второй главы нашему Смирдину...
День был заполнен до краёв. Пушкина и Дельвига ожидал к обеду Фаддей Венедиктович Булгарин.
Как только Погодин и Плетнёв ушли, Пушкин принялся собираться.
— Барыня записку прислали, — сказал Никита.
Надежда Осиповна пыталась прельстить неуёмного своего сына его любимыми блюдами.
Нет, от Дельвига к Булгарину, от Булгарина, очевидно, к Хитрово.
У Дельвига он застал шумную компанию. Здесь чувствовали себя как дома лицейские Яковлев и Илличевский. Анна Петровна Керн прижилась, будто член семьи: неразлучная теперь с Софьей Дельвиг, она снимала комнату этажом выше. Недавно приехавший из Тригорского Алексей Вульф, желающий службы, однако не торопящийся её начать, был, естественно, через Анну Петровну своим человеком. Был здесь и прибывший из Москвы ненадолго по личным делам Соболевский: в доме Дельвига он бывал тоже, кажется, ради Анны Петровны.
Соболевский и Пушкин перекинулись парой фраз. Может быть, после визита Пушкина к Хитрово встретиться для ночных бдений? У Соболевского недавно скончалась мать, не закрепив вовремя за незаконнорождённым ни копейки. Грубый Калибан не пожелал вопреки советам друзей беспокоить горячо любимую больную напоминаниями, и материальное положение его сделалось весьма шатким.
Заботы и горести, очевидно, сумел он встретить стоически и теперь весьма откровенно взирал на изрядно обнажённые прелести Анны Керн. Она уже выпустила коготки.
— Какими образами, — говорила она вибрирующим голосом, — могли бы вы обрисовать бедную женщину... Анну Керн?
Но Соболевский был не Пушкин, и эта женщина не была для него чудным мгновением и уж никак не гением чистоты.
— У Анны Керны ноги скверны, — сочинил он с ходу, полагая, что в мужской грубости женщины чувствуют мужскую силу.
Анна Петровна разочарованно вздёрнула прелестную головку. Тотчас обратила она соблазняющий взор на Пушкина — и на этот раз не напрасно.
Все пили, ели, курили, громко переговаривались, только Дельвиг молча и неприкаянно сидел в стороне в кресле, глядя куда-то в пространство сквозь толстые очки.
— Забавно, — иногда ронял он.
Софи Дельвиг принялась жаловаться Пушкину на Соболевского: он приезжает, когда мужа нет дома, не желая считаться с ней, ложится в кабинете на диван и выходит к обеду!
Хрупкие её плечи поникли. Юная, красивая, она заглядывала снизу вверх в глаза низкорослого Пушкина.
— Калибан на днях уезжает в Москву, — попробовал он утешить её. Но сам Дельвиг своей бесхарактерностью, малоподвижностью и вялостью вызывал её жалобы.
Рядом с Дельвигом суетился небрежно одетый человек с красными, будто заплаканными глазами. Это был Орест Сомов[366], на котором и держалось издание «Северных цветов», — бедняк, не имевший иных средств к существованию, кроме литературных. Это он бегал по цензорам, отдавал рукописи в типографию и держал корректуру. Но и он у Софи Дельвиг вызывал брезгливую неприязнь, и на него она пожаловалась, заглядывая в глаза Пушкину:
— Будто бы с Антошей они соединились de coeur, d’ame et de travail[367]... Но это человек не нашего круга.
Вообще многое из того, что Пушкин видел в доме своего друга, не нравилось ему. Яковлев, будто подчёркивая беспечность и беспомощность хозяина, сам как хозяин распоряжался прислугой, припасами, и уже к нему обращались за указаниями. Илличёвский, делавшийся с каждым днём всё более желчным, сочинял бесцветные эпиграммы, стараясь ими привлечь внимание. Но главной фигурой общества вдруг сделался Алексей Вульф — осторожный, неторопливый, вкрадчивый. Нельзя было не заметить, какое впечатление этот фатоватый молодой человек производил на Софи. Кокетничать в обществе принято, но для девиц. Кажется, Софи Дельвиг забывала, что уже сделала свой выбор.