— Забавно, — говорил Дельвиг, сидя в кресле.
Время было ехать.
Яковлев и Илличёвский подошли к Пушкину.
— Не возьмёшь ли ты нас к пресловутому Булгарину? Представишь как своих лицейских...
— Вас не приглашали, — неожиданно надменно и резко ответил Пушкин. На лицейских сходках они все были равны, но здесь пусть не забывают, что он — Пушкин. Дельвига же он поторопил мягко и ласково: — Тося, нам давно пора...
— Будьте поосторожней, — предупредил Орест Сомов. Он прежде сотрудничал в «Северной пчеле». — Этот человек должен inspirer des craintes[368]... А мы займёмся беловиками, не правда ли? — обратился он к Софи Дельвиг.
На красивом лице юной хозяйки выразилась откровенная брезгливость.
...Во время недолгой дорога Пушкин и Дельвиг, сидя в карете, всячески поносили того, к кому направлялись. Булгарин пожелал в «Цветах» напечатать свои воспоминания о встречах с Карамзиным. Нет, нельзя печатать подобный вздор! Воспоминания о том, что Карамзин был прекрасной наружности, обходителен и деликатен в манерах и на тёмном фраке носил орденскую звезду, перечисление многочисленных царских милостей и наград; восхищение тем, что лишь ему в чине всего лишь статского советника дана была Аннинская лента... Булгарин принадлежит Польше. Польша — извечный соперник России. Так может ли Булгарин оценить значение историографа? Вольно собаке и на владыку лаять, да пусть лает на дворе, а не у тебя в комнатах.
— У меня сохранилось кое-что из «Записок», — сказал Пушкин. — Упоминание в них о Никите Муравьёве можно заменить безличной фразой: некий молодой человек — умный и пылкий — разобрал предисловие или введение. Но «История» названа созданием великого писателя и подвигом честного человека...
Каким всё же низкопоклонством и угодничеством отличаются всесильные Булгарины! Конечно, в России, с её цензурой и III Отделением, каждому, кто хочет печататься, приходится подличать. Но нельзя же доходить до столь откровенного бесстыдства! И всё потому, что Булгарин не принадлежит к хорошему обществу. Нет, якшаться с ним — весьма сомнительное удовольствие.
Так зачем же они столь поспешно откликнулись на приглашение Булгарина? Да потому, что уж если в литературе заниматься коммерцией, то учиться этому следует именно у Булгарина. Тот богатеет на глазах, издавая журналы и газету. А у них самих роились планы издания газеты. Газета! Это не альманах Дельвига, который выходит раз в год. «Северная пчела» выпускалась три раза в неделю — по её оценке вся Россия будет судить и о скромных «Северных цветах», собранных бароном Дельвигом.
Распахнулась дверь, и хозяин в чёрной венгерке со шнурами разве что не заключил гостей в объятия в порыве неуёмного восторга. Пушкин впервые видел в лицо того, с кем уже давно состоял в переписке. Что-то в этом рослом, большеголовом, с массивным туловищем и мясистыми губами человеке показалось ему знакомым. Не его ли он встретил во дворе III Отделения после очередного визита к Бенкендорфу? Что-то смутно промелькнуло в голове и исчезло.
Вместе с Булгариным встречал гостей верный его сподвижник, действительно давний знакомый Пушкина — Николай Иванович Греч. Это он — истинный благодетель — некогда издал «Руслана и Людмилу» и, всячески ободряя юный талант, даже бывал в доме Пушкиных на набережной Фонтанки. Он запомнился жилистым, с задорным хохолком и язвительно-тонкими губами. Язвительная усмешка осталась, но годы наложили свой отпечаток, и он — в синем вицмундире с золотыми гербовыми пуговицами — заметно сутулился, а большие уши оттопыривались из-под падающих на них прядей уже седых волос. Он раздался, подвязывал шейный платок под двойным подбородком, но всё же казался хлипким и сухоньким рядом с тучным, с короткой бычьей шеей Фаддеем Венедиктовичем.
Оба сияли от радости.
— К столу, к столу!
Первый тост, как и полагалось, Булгарин провозгласил за царя, великого преобразователя, нового Петра Великого, который ведёт Россию по пути славы и процветания.
— Ура!
И четыре человека, стараясь не отстать друг от друга, прокричали «ура».
Затем в основном витийствовал Булгарин.
За нашего Александра Сергеевича — за гения нашего, за поэта нашего, которого я прославлял, прославляю и никогда не сумею прославить в полной мере! — воскликнул он.
Кровь прилила к его мясистому лицу. Он тянулся к Пушкину чокаться через стол. Голос у него был хриплый, он говорил задыхаясь, с повторением слов.
— Всегда, Александр Сергеевич, всегда, всеми зависящими от меня средствами, всегда готов показать вам преданность, любовь, уважение... Всегда, Александр Сергеевич, рад быть полезным... Вот так, Греч, нужно пить за гостя, за гения, за великого поэта, почтившего меня своим посещением! Вот так, Греч, нужно пить! — И он опрокинул бокал над крупной головой с гладкой короткой причёской. — Опрокинь-ка и ты!
Греч, некогда либерал, известнейший в литературном мире, теперь, видимо, во всём подчинялся Булгарину. Он исполнил требование, и Булгарин вдруг бурно и возбуждённо захохотал.
На Дельвига он вначале, казалось, вовсе не обращал внимания, но теперь с ласковой улыбкой обратился к нему и сказал изменившимся голосом:
— Барон, вот вы не пожелали напечатать в своём альманахе воспоминания о моих встречах с Карамзиным... Так неужели вы полагаете, что я не найду им места? Воспоминания о встречах моих с великим человеком для меня незабвенны...
Дельвиг снял очки и принялся их протирать. Это было признаком затруднительности его положения.
— Видите ли, Фаддей Венедиктович... — начал он.
— Вижу, вижу, барон! — захохотал Булгарин, и снова лицо его налилось кровью.
Пушкин с любопытством поглядывал то на Греча, то на Булгарина. Похвалы, которыми хозяева щедро осыпали его, мало трогали. Когда слава приходит в четырнадцать лет, к двадцати восьми она делается уже утомительной. Но его не могла оставить равнодушным мысль: кто держит в своих руках общественное мнение, кто воспитывает общественные вкусы!.. Ну хорошо, Греч был понятен: грозные события на Сенатской площади навсегда отрезвили его. Но Булгарин, поляк, родившийся и воспитанный в России, воевавший в двенадцатом году на стороне французов, опускавшийся до того, что пьяный просил милостыню у прохожих, ныне, как владелец единственной разрешённой частной газеты в России, откровенный литературный делец, был властителем дум обывателей, потому что «Северная пчела» была почти Библией в среднем сословии своей благонамеренностью, патриотизмом, угодливостью перед правительством и Церковью. Да и программа газеты была широка: иностранные и внутренние новости, фельетон, отдел «нравов», критика, театральные рецензии... Доходы Булгарина и Греча были фантастичны.
Булгарин будто угадал мысли Пушкина.
— В литературном деле, Александр Сергеевич, у меня нет ни свата, ни брата... Вот вы поддерживаете «Московский вестник» Погодина. Только по моей опытности и старшинству в летах осмеливаюсь дать вам совет: не имейте с ними дело. Обещания их, что они будут платить по сто рублей за лист, несбыточны. Поживёте — увидите. Не думайте, что «Пчела» хочет прожужжать вам что-нибудь неприятное, мы не берём пример со злобного и мстительного Полевого... Но быть журналистом — особое дело. Быть журналистом значит служить публике. Я вот угадываю общее настроение, общее желание и излагаю всё в форме, доступной большинству, и поэтому публика любит «Северную пчелу»! Меня, как и вас, знает вся Россия... Правда, есть минуты, когда я готов всех перебить и перекусать. Да, Александр Сергеевич, я весь составлен из недостатков и слабостей. Ах, Александр Сергеевич, чувствую и плачу иногда...