— Да, он неуживчив, — с кислым выражением лица произнёс Греч. — Подозрителен и щекотлив.
— Что ты этим хочешь сказать? — вспылил вдруг Булгарин. Он багрово покраснел.
У Греча на лице появился испуг.
— Ничего не хотел сказать, Фаддей Венедиктович, — отозвался он примирительно.
— Вам царь оказал истинные благодеяния, — обратился Булгарин к Пушкину. — Спас вас от заточения... Поставил вас, да, поставил вас в исключительное положение перед всеми литераторами, да, перед всеми.
Пушкин, несколько опьянев, тоже разговорился:
— Царь смотрит широко... Вот, пожалуйста: московская цензура не пропустила «Графа Нулина». Нашли неблагопристойным показывать героя в халате. Как же его одеть? Предложили сюртук. Кофта барыни показалась тоже соблазнительной — хоть салоп ей дай... Однако стараюсь не беспокоить государя по мелочам, иногда прибегаю к невинным хитростям. — Он разоткровенничался. — Вот с Дельвигом помешаем в «Цветах» моё стихотворение «Череп». Оно не цензуровано, так я подписал его «Я». Кто же не поймёт, что «Я» может быть только я.
Булгарин захохотал, захрипел, почти задыхаясь.
— Ох, Александр Сергеевич!.. Ох, хитрец!.. Ведь вот что придумали... Кто же не поймёт... Кто же ещё может быть «Я»!..
Снова заговорили о государе — о его ненависти к злоупотреблениям, к взяточничеству, об откровенности его характера, о неуклонном желании обновить в России законы. Итак, за здоровье царя, за здоровье пушкинского цензора!
— Вам, издателям и газетчикам, нужно последовать за великими свершениями, — сказал Пушкин.
— Но вы, Александр Сергеевич, всех опередили! — воскликнул Булгарин. — Да-с, всех обошли, написав свои «Стансы». И знаете, кое-кто обвиняет вас... но не я! Я понимаю. Кое-кто, как бы это сказать, обвиняет вас в лести и ласкательстве... Но не я, нет, не я!
Он смотрел Пушкину прямо в глаза. Была ли в его словах злонамеренная усмешка? Такого Пушкин не мог себе даже представить.
— Великие преобразования, начатые государем, столь необходимы России, — сказал он, — и я искренне...
— Так здоровье государя! — Булгарин залпом осушил бокал с шампанским. — Ныне Сперанский поставлен во главе Второго отделения Собственной его величества канцелярии. А кто знал Михаила Михайловича, и ценил, и преклонялся перед ним тогда, когда он был в опале? Я! Не так, как делают теперь все, когда он снова у дел и в силе.
За дверью послышался какой-то шорох. Булгарин тревожно обернулся. Дверь не открылась, и он успокоился. Поговаривали, что он женат на падшей, прежде зарабатывавшей любовью.
— Возвращаясь из деревни своего отца, — сказал Пушкин, — на станции Залазы я встретил партию арестантов и среди них — представляете! — увидел друга моего Кюхельбекера...
Булгарин своими несколько таращившимися глазами уставился на Пушкина. Ведь это он, Булгарин, дал полиции столь точное описание внешности несчастного Вильгельма, что того смогли задержать в Варшаве! Нет, Булгарин вовсе не лишён был талантов...
И по очевидной для него самого связи мыслей он заговорил о своём призвании:
— Журналист должен иметь цепкий глаз, должен всё подмечать. Вот сегодня в театре представление — завтра я обязан дать публике о нём полный отчёт. Сегодня по Невскому барыня или франт продефилировали в новых модах — завтра эти моды должны быть описаны. Я всё знаю! Спросите меня, как изменилась форма с вступлением Александра Первого на престол? Я вам скажу: вместо низких шляп введены огромные, высокие, с султанами, вместо отложного воротника — превысокий, до самых ушей... Я дорожу своей газетой! Газета — это власть. Для Греча это даржан, деньги... Не так ли, Николай Иванович? Но для меня — нет! Я могу вознести или уничтожить и ценю влияние на общество, власть над господами литераторами, над театрами, клубами, магазинами. Меня боятся... Да, я богатею. Но я не жид и могу выбросить деньги в окно!..
Интересной беседы вовсе не получилось, зато многое было поучительным.
Пушкин и Дельвиг начали прощаться.
— Моё перо колкое и неумолимое, — провожая их, громогласно говорил Булгарин, — но не для вас, Александр Сергеевич. Вы — гений, вы — надежда нашей словесности, а также, в известной степени, наш общий друг барон Дельвиг.
XLI
Фаддей Венедиктович Булгарин почти навытяжку стоял перед строго сидящим в кресле Бенкендорфом.
— У журналиста Греча собрались в день Святого Николая, — докладывал он. — Гостей точно шестьдесят два человека, ваше превосходительство, — литераторы, учёные и отличные любители словесности. Со всех сторон слышались похвалы правосудию и неутомимой деятельности нашего государя... Всякий восклицал: государь у нас молодец! И господин Пушкин не отставал, вёл себя вполне хорошо, в порывах восторга предлагал в честь государя тосты.
Бенкендорф кивнул головой.
— Что ещё?
— Однако же, ваше превосходительство, господин Пушкин с поощрения издателя «Северных цветов» господина Дельвига осмелился помимо цензуры печатать стихотворение «Череп», подписав его: «Я». Дескать, всякий поймёт, что «Я» — это господин Пушкин.
— Что ещё?
— Издатель «Московского телеграфа» Полевой в злобной статье говорит о неких шмелях, намекая таким образом, ваше превосходительство, на «Пчелу», преданную правительству.
— Полевого строго накажу. Дальше.
— Ваше превосходительство! — Булгарин ещё более вытянулся, будто в строю. Его вовсе не обижало, что сесть ему не предлагают. — По слухам, в Москве шайка либералов затевает открыть газету... Люди отчаянные: князь Вяземский, издатель «Вестника» Погодин, тот же господин Полевой.
Лицо Булгарина по-бычьи налилось. Он был глубоко взволнован: всякая новая газета ущемляла его интересы.
— Газету не разрешим. Ты всё написал? — холодно спросил Бенкендорф.
— Всё! Так точно, ваше превосходительство, — отрапортовал Булгарин.
— Ступай, — приказал Бенкендорф.
XLII
Новый, 1828 год он встретил в мирной обстановке своей семьи. На рождественской ёлке ещё сохранились огарки свечей, перед иконами теплились лампады. Но зажжена была и люстра с хрустальными подвесками в зале со столом-сороконожкой, раздвинутым и заставленным праздничными блюдами. Весело звенели наполненные шампанским хрустальные бокалы. Счастья и благополучия семье Пушкиных! На дворе новый, 1828 год!
Однако беспокойство мешало истинному оживлению. Тревожила судьба Лёвушки. На Кавказе война! Персы, правда, терпят поражение, но разве победитель защищён от шальной пули? А Лёвушка безрассуден и способен на отчаянные поступки. Он храбр — недаром уже произведён в прапорщики. Но как редки от него письма!..
— Азиаты так жестоки... — делилась своим беспокойством Надежда Осиповна. — Поход в город Тавриз — это опасно? — Она помнила то, что муж читал вслух из газет. — Кафлен-Ку... Что это значит?
— Это название горы, — объяснил Сергей Львович. — И поход уже завершён возвращением в пределы империи. — Ему хотелось поднять настроение своей Надин. — За успехи доблестной армии! — И добавил конфиденциально, обращаясь к детям: — Генерал Паскевич[369] лично мне незнаком, но фамилию Пушкиных, конечно, он знает!
369