Чокнулись. Молодой слуга, уже хорошо обученный, вновь наполнил бокалы.
— Ты невесела, — сказал Пушкин сестре.
В самом деле, Ольга сидела какая-то угасшая, будто покорившаяся судьбе. Ей вскоре исполнялось тридцать лет.
— Твоё здоровье!
— И твоё. — В её голосе прозвучала благодарность.
Брат, каким бы знаменитым он ныне ни был, для неё оставался товарищем её детских игр, и, как когда-то, они улыбнулись друг другу, и он ласково положил руку на её тонкие пальцы.
— Напишем Лёвушке новогоднее письмо! — вдруг предложила Ольга, всегда бойкая на выдумки.
Это мысль! Sans faute[370]!
Тотчас среди блюд и бутылок разложены были листы и письменные принадлежности.
Рука Надежды Осиповны заметно дрожала. Гусиное перо было плохо очинено и разбрызгивало пятна. Всё же она своим мелким почерком исписала почти лист и закончила фразой:
«Adieu, mon bien bon ami, mon cher Leon, je te serre contre mon coeur, ta soeur et ton frere l’embrassent»[371]. Мать писала первой.
Сергей Львович выказал большое хладнокровие и подробно исчислил недавно посланные сыну суммы.
Пушкин сделал лишь короткую приписку: «Dites к Rajevsky qu’il m’ecrive a i’adresse de mon pere. Vous cussiez du faire de meme»[372].
На семью, собравшуюся за праздничным столом, со стен смотрели портреты «прекрасной креолки» в молодости, самого Сергея Львовича, мыслителя и поэта, в горделивой позе сидевшего за письменным столом с исписанным листом в руке, портреты и скромные акварели кисти Ольги.
Так что же пожелать друг другу? Ещё, ещё по бокалу шампанского! Что пожелать семье, в которой дети уже выросли, но ещё надёжно не устроены? Счастья и успеха им!
Мирный Новый год никак не предвещал дурных, воистину драматических семейных событий, которые разыгрались в конце первого же месяца.
В Демутовом трактире Пушкин, как обычно, писал лёжа. Шаркая тяжёлыми сапогами, поспешнее обычного вошёл Никита и каким-то не своим голосом объявил:
— Ольга Сергеевна пожаловать изволили!..
Что? Пушкин не поверил. Сестра ещё ни разу не была в его номере... Но она, закутанная в шубу и платки, уже вбежала и, рыдая во весь голос, бросилась в кресло.
Он вскочил с постели. Что случилось?
Ольга не могла говорить. Сняв перчатку, она протягивала руку к нему, и он ничего не мог понять.
— Что? Что? — Вдруг он заметил на тонком её пальце массивное обручальное кольцо.
А её сотрясали рыдания.
— Что? Что?
Она закивала головой.
Никита, стоявший рядом со своим барином, проявил неожиданную сообразительность, и на лице его возникла ухмылка, которая появлялась при виде кареты Элизы Хитрово.
К Ольге вернулась способность к речи. От брата она ждёт помощи и спасения. Он не знает, но к ней сватался достойный человек из порядочной семьи... и конечно же ему отказали! Что было ей делать? Ему не велели бывать в их доме, ей запретили к нему приближаться... и вот на бале, при всех, maman грубо оттолкнула её... Maman! И Ольга вновь затряслась от рыданий.
— Le despotisme de mes parents[373]... — только и смогла повторить она.
Наконец Пушкин узнал горестную правду. Его сестра решилась на бегство. В час пополуночи она вышла из дома, у ворот уже ждали сани, и... Она вновь протянула к брату руку с тонкими пальцами и хрупким запястьем: она уже не Пушкина, а Павлищева[374]! Да, она тайно обвенчана в церкви Святой Троицы Измайловского полка, но по всем правилам, в присутствии четырёх свидетелей-офицеров. Заранее была снята квартира. Муж ждёт дома. А брат пусть едет к родителям — вестником и заступником!..
Однако несчастная Ольга не встретила сочувствия у Пушкина. Он сердился, и не на шутку. Да знает ли она, что наделала! Да понимает ли она, что нанесла урон чести семьи! Да сознает ли, что петербургский обер-полицеймейстер непременно доведёт всё это дело до сведения императора и последствия будут серьёзными? Да и как жить ей без родительского благословения...
Его слова снова вызвали приступ рыданий.
Никита хмуро сказал:
— Александр Сергеевич... того... наша барышня...
Пушкин будто очнулся. Он ли не любил свою сестру?
— Оленька, — произнёс он, поглаживая белую нежную кожу её руки.
Она подняла к нему мокрое от слёз лицо.
— Вымоли мне прощение, — проговорила она. Ольга была хорошая дочь, но её довели до безнадёжности и отчаяния.
— Никита, одеваться!
...Родители были в растерянности. Александр, мы собирались послать за тобой! Тотчас нужно ехать в полицию...
Вездесущая Анна Петровна Керн пыталась их успокоить: может быть, она что-то знала?
После первых же слов сына Сергею Львовичу сделалось дурно. У Надежды Осиповны лицо окаменело.
Не нужно было Пушкину через далёкого своего предка постигать Ганнибалов характер в самом себе: достаточно было посмотреть на мать.
— Проклинаю! — воскликнула Надежда Осиповна. — Прокляни их, — приказала она мужу.
Но камердинер и слуги поддерживали бесчувственно обвисшее тело барина и тёрли ему виски. Девка, запыхавшись, принесла нюхательную соль.
Наконец Сергей Львович — расслабленный, изнеможённый — смог сидеть, откинувшись к спинке кресла.
— Надин... — обратился он к супруге. — В роду Пушкиных случалось и не такое... Что ж делать! Надобно благоразумие и соблюдение приличий... — Он говорил по-французски с таким прононсом, которому мог бы позавидовать и природный парижанин.
В конце концов, Сергей Львович в юные годы был отъявленным вольтерьянцем и на вопросы религии и морали некогда смотрел широко: ему вспомнилась собственная молодость.
— Этот брак, дорогая, всё же узаконен Святой Церковью...
— Худой мир лучше доброй ссоры, — решил Пушкин. Нужны были уступки и примирение.
Добрая Анна Петровна, любившая и Ольгу, и её дорогих родителей, и всю семью, внесла свою лепту.
— Призовите же их! — сказала она. — А я готова ехать к несчастной молодой паре, лишённой родительского благословения... И они упадут перед вами на колени...
— Да, да... — согласился слабый Сергей Львович.
— Нет! Проклинаю! — воскликнула суровая Надежда Осиповна. — Я запретила ей... Я отказала от дома ничтожному этому человеку. К тому же он моложе её на пять лет — что ждёт её, кроме горестей?
— Всё же печальную эту историю нужно закончить мирно... — рассудил Сергей Львович, — ради чести Пушкиных. Потому что, если будут претензии, государь неизбежно...
Этот довод оказался решающим, и лишь теперь Надежда Осиповна позволила себе расплакаться.
Пушкин смотрел на убитых горем родителей, и вновь сыновья нежность, та нежность, которую он испытывал в детстве, возродилась в нём. Отец — да ведь он уже совсем старик: зализы на лбу сделались ещё выше и он горбился. А мать — как заметно она отяжелела, как одрябла на лице кожа, набрякли под глазами мешочки.
Он сказал пришедшие в голову слова утешения.
Но жалость к сестре возобладала в нём, потому что Сергей Львович снова испытал приступ дурноты и обвис на руках камердинера, — в этом была уже привычная театральность. А Надежда Осиповна и в слезах не теряла мрачности, которая и в обычное время пугала весь дом. Так пусть Ольге хоть немного посветит счастье!..
— Que diable! — внезапно возбудился Сергей Львович. — Le Dieu c’est l’amour[375]... — призывал он себя к смирению.
— Благословите их образом и хлебом, — решительно произнесла Надежда Осиповна, передавая икону Анне Петровне Керн. — Вместо меня. И в дом пусть не являются!
— Карету! — приказал Сергей Львович.
Впрочем, родителей следовало пожалеть: гнездо опустело, они оставались одни.
На дворе трещал свирепый январский мороз. Порошил снег. Окна кареты замёрзли, и изо рта поднимался пар. Путь был немалый — в какой-то Казачий переулок близ Введенской церкви.
371
«Прощай, милый мой дружочек, мой дорогой Лев, прижимаю тебя к сердцу. Сестра и твой брат обнимают тебя»
372
«Передай Раевскому, чтобы он писал мне на батюшкин адрес. Тебе следовало бы сделать то же самое»
374