Анна Петровна Керн, будто опасаясь Пушкина, отсела подальше в угол, но тот был занят мыслями о сестре.
— А ведь мы в первый раз наедине — вы и я, — мелодичным голосом сказала Керн.
Много ли нужно для того, чтобы воспламенить горючее, — лишь одну искру! Кутавшийся в шинель Пушкин тотчас обратился в сторону прекрасной женщины, и полился горячечный поток слов:
— Plus j’y pense, plus je vois que mon existence est inseperable de la votre; je suis ne pour vous aimer[376]...
Анна Петровна выглядела испуганной.
— Нашли же вы подходящее время, — назидательно сказала она.
Но он уже не мог остановиться.
— Ваши отношения с вашим кузеном...
— Что? — На лице Анны Петровны появилось самое невинное выражение. — Самые родственные отношения.
— Перестаньте... Вульф вполне был со мной откровенен.
Она не сразу нашлась.
— Вот как! — Но она уже поняла, что он говорит правду. — Значит... — Она прикусила губу, что-то обдумывая. — Ну хорошо, мы найдём ещё время поговорить... — В этих словах прозвучало обещание.
— Божественная... — Пушкин поцеловал её руку. Однако он так бурно задышал, что она благоразумно приподняла оконце и приказала кучеру: — Погоняй же!
— Vous vous jouez de mon impatience, vous semblez prendre plaisir a me desappointer[377]... — выговорил он.
...Вот и Введенская церковь, вот и дом молодожёнов. Квартира была небольшая, не вполне ещё меблированная.
Ольга, побледневшая и осунувшаяся от переживаний и от этого ещё более прелестная, молча смотрела на брата своими большими выразительными глазами, желая понять, с чем же он приехал, и, поняв, бросилась ему на шею и заплакала.
А его любовь к сестре, которую он всегда испытывал, искала выхода. Он гладил её по голове, успокаивая. Всё обошлось благополучно.
Павлищев протянул ему руку. Это был узколицый, довольно хлипкий чиновник с не совсем чистой кожей лица.
Ему нужно было объясниться с Пушкиным, и под руку с ним он стал прохаживаться по квартире.
— Мой покойный отец, — говорил он, — дворянин Екатеринославской губернии. — Таким образом, он опровергал обвинение в безродности. — Он командовал эскадроном мариупольских гусар в кампаниях пятого, седьмого, двенадцатого годов и за храбрость был награждён орденами Святого Владимира четвёртой степени, Анны второй степени и алмазами Святого Георгия!..
Потом Павлищев принялся объяснять разыгравшиеся драматические события. Разве не пытался он расположить Сергея Львовича французскими каламбурами и беседами о тюильрийском дворе? Разве не делался он партнёром в бостон Надежде Осиповне? Но формальное его предложение встретило решительный отказ: Сергей Львович — разрешите теперь называть его papa — замахал руками, затопал ногами, даже расплакался, а Надежда Осиповна, maman, распорядилась не пускать его в дом...
— Сам я служу в экспедиции переводов, — говорил Павлищев. — Конечно, жалованье... Однако же... — И вдруг, понизив голос, он сказал Пушкину доверительно: — Надеюсь, что ваши родители дадут положенное приданое за свою дочь?..
XLIII
Дом Дельвига как-то сам собой объединил дружеский кружок: здесь веселились, музицировали, пели, слагали язвительные или игривые экспромты, но здесь же судили новинки русской и иностранной литературы, занимались политикой и, главное, среди зимней стужи старались вырастить лучшие в России поэтические цветы.
Дом имел неожиданное добавление — комнату Анны Петровны Керн, в которой среди уютной обстановки и множества безделушек просторная постель под балдахином казалась святыней и средоточием.
...Почти ежедневно Пушкин из Демутова трактира направлялся на Владимирскую улицу к дому Дельвига. Жгучие морозы не умерялись. Но снегу было мало, лошади оскальзывались и ехали долго.
Пока Пушкин был в пути, Вульф беседовал со своей кузиной в её тепло натопленной комнате. Отношения уже потеряли первую страстность и сделались ровными, родственными, дружескими.
Анна Петровна, ожидая Пушкина, торопила Вульфа спуститься к Дельвигам.
— Дельвиг, — рассуждал Вульф, — это прекраснейшей души, достойнейший человек.
— Он несносный ревнивец, — сказала кузина, — и ревностью мучает мою добрую Софи... Накажи этого ревнивца.
Хладнокровный Вульф сдержанно улыбнулся: он уже преуспел с Софи Дельвиг.
— Однако же барон со мной ровен и весел, — размышлял он вслух. — Он не может не ревновать, я не доверяю ему...
— Иди же скорее к ним, — торопила Анна Петровна.
...Как прелестен был овал её лица, локоны, свисавшие вдоль щёк! Как чист был лоб и завораживающе сладостно выражение глаз! Как прекрасно было покорно распростёршееся перед ним белое тело, уставшее от его бурных ласк...
И всё же это была уже не богиня, в прекрасном облике спустившаяся в земную юдоль и подвигнувшая его на высокий любовный вздох, а просто женщина, красивая женщина, одна из женщин... Испытал ли он грусть? Нет, так и должно быть, потому что небо навечно отделено от земли.
— Quelle magie le langage de Pamour n’emprunte-t-il pa de la poesie[378], — сказала она, пытаясь оживить поэзию.
Но он сделался прозаичным и даже насмешливым.
— Ермолаю Фёдоровичу[379] ты, право, сохранила жизнь... В его возрасте ты убила бы его.
— Это мой муж и мой деспот отец, выдавший меня, шестнадцатилетнюю девочку, за старика генерала, разбили мне жизнь... А мой муж желал, чтобы я понравилась императору...
Губы Пушкина дрогнули в усмешке.
— И кажется, ты преуспела. После смотра, насколько я знаю, твой муж вдруг резко пошёл в гору?
Она вздохнула.
— Се sarcasme... Но может ли женщина отказать императору?
— Не может? — Его настроение заметно портилось.
— Это всё равно что отказать Богу, — сказала она. — И когда после манёвров я увидела государя в маленькой полковой церкви, разбитой шатром на поле Полтавской битвы, мне показалось, будто я обвенчалась с Богом...
— Для тебя Александр был Бог?
— А для кого он не был Богом?
— Но Веневитинова ты тоже соблазнила? — Он сделался желчен.
— Ты не в настроении, иди вниз, я скоро приду...
Её тюлевое платье лежало на кресле.
— Если хочешь знать, Веневитинов был влюблён в Зинаиду Волконскую, а ко мне чувствовал лишь нежное участие.
— И ты позволила так рано умереть поэту?!
— Се n’est pas bien de s’attaquer a une personne aussi inoffensive[380], — сказала она жалобно.
— Извини меня.
У Дельвигов было весело. Прекрасная музыкантша, Софи аккомпанировала, а Яковлев звучным густым баритоном пел модный романс. Вульф стоял рядом и неотрывно смотрел на Софи. Романс был любовный, она то и дело вскидывала на него глаза.
Потом Иллич`вский преподнёс ей альбомные стихи:
Дельвиг благодушно поглядывал на всех сквозь очки в золотой оправе. Он казался весёлым и беспечным.
Пушкин вновь перелистал недавно вышедший альманах «Северные цветы». Дельвиг поместил гравированный его портрет с оригинала Кипренского, а он украсил издание своего друга множеством творений, которые из его рук с жадностью выхватил бы каждый из русских издателей. Здесь были элегия «Под небом голубым страны своей родной», «Отрывки из писем, мысли и замечания», «Граф Нулин», сцена «Граница литовская» из трагедии «Борис Годунов», стихотворения «Ангел» и «Череп». И по его просьбе Дельвиг напечатал в альманахе стихотворение Языкова «К няне А. С. Пушкина»: «Свет Родионовна, забуду ли тебя...»
376
Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас
377
Вы смеетесь над моим нетерпением, вам как будто доставляет удовольствие обманывать мои ожидания
379
—