— Ты должен продолжить! — настаивал и Вяземский. — Бросить начатое так блистательно!.. Хотя, должен тебе сказать, ты писал не без влияния Бенжамена Констана и Вальтера Скотта...
— Однако, — возразил Пушкин, — хотя парижская любовная связь Ганнибала на манер Констана, но разве характером арап походит на Адольфа, а его возлюбленная на Леонору? Вальтеру Скотту я следовал далеко не во всём: сложная интрига мне показалась попросту ненужной, зато я заставил самих исторических лиц сделаться героями моего романа...
Потом заговорили о журнальных делах — и сразу взыграла желчь.
— Уж эти наши журналы, — язвительно говорил Вяземский. — Я, знаешь, думаю выйти из «Московского телеграфа». Полевой меня слушаться перестал, он гнёт свою линию — кадит среднему сословию.
— Какую пошлость напечатал альманах «Атеней» о новых главах моего «Евгения Онегина»! — раздражаясь, восклицал Пушкин. — В поэме, дескать, нет характеров, действия, лишь легкомысленная любовь Татьяны да утомительные подробности деревенской жизни...
Жуковский благожелательно поглядывал то на Пушкина, то на Вяземского. В журнальные распри он не вмешивался.
— Нужно иметь свою газету, — убеждённо говорил Вяземский.
— Да, свой литературно-критический журнал! — с жаром восклицал Пушкин. — Потому что в наших журналах узость взглядов, мелочность, невежество, придирчивые нападки на отдельные слова, оскорбительные выпады по адресу авторов. Доживём ли мы до своего журнала или газеты, Асмодей?
Вяземский посмотрел на Пушкина колючим взглядом и невесело улыбнулся.
— Между прочим, Карамзины жалуются на тебя, — сказал он. — Ты их забыл. Являешься иногда мрачный и сам не свой, а ночи напролёт дуешься в карты так, что дым коромыслом...
Пушкин в ответ только махнул рукой. Да, всё это было так. Внутреннее беспокойство снедало его.
XLV
Должно быть, самые блестящие умы России собрались в тесном номере Пушкина в Демутовом трактире. Собрались, чтобы послушать импровизацию, обещанную польским гением Мицкевичем, приехавшим в Петербург ради издания польского журнала. Пришлось Никите внести ещё несколько стульев с закруглёнными спинками и мягкой обивкой.
Мицкевич, уже заранее утомлённый тем предельным напряжением, которое его ожидало, тихо и молча сидел в углу, будто отдавшись своим мыслям. Был он всё таким же, каким Пушкин видел его в Москве, — сдержанным, одухотворённым и ко всем благожелательным, только чёрные выразительные глаза его, пожалуй, смотрели грустнее прежнего, а чёрные же волосы, расчёсанные на пробор и открывавшие лоб, сделались длиннее.
Грузный Крылов — гость почётный, всеми чтимый, — сразу же уселся в кресло посредине комнаты и готов был неподвижно просидеть весь вечер, сложив руки на объёмистом животе, лишь с любопытством поглядывая на всех остальных. Князь Вяземский, Плетнёв, да и сам Пушкин, кажется, не производили особо сильного впечатления на него. Но когда вблизи кресла остановился Жуковский, он тотчас зашевелился, делая попытку подняться, ибо Жуковский был весьма близок к царю.
— Ах, сидите, Иван Андреевич, — сказал Жуковский, конфузясь от почтительности Крылова.
За годы, что Пушкин не видел знаменитого сатирика и баснописца, тот ещё больше раздался и отяжелел.
Складки широкого подбородка ложились на нечистый, небрежно повязанный галстук.
Уже начали бы вечер, да ждали сильно запаздывавшего Грибоедова. Но такого человека следовало ждать. Победа! Доблестные войска, ведомые графом Паскевичем, вынудили к миру Персию, Эриванское и Нахичеванское ханства теперь перешли к России, свободное плавание и торговля в Каспийском море были строго оговорены; взята контрибуция в двадцать миллионов рублей серебром... Этот почётный трактат в Туркманчайском лагере подписал талантливый дипломат Александр Сергеевич Грибоедов, и царь его обласкал, наградил и повысил, назначив послом-резидентом в Персию, теперь весь Петербург говорил о Грибоедове. Ожидая Грибоедова, разговаривали о знаменитой его комедии.
— Я всё же сделал бы несколько практических замечаний, — сказал Пушкин. — В общем же после нескольких чтений и слушаний, признаюсь, испытал истинное наслаждение. Что говорить, половина стихов войдёт в пословицы!..
— Чацкий иногда заговаривается, — заметил Вяземский. Каждое его замечание отличалось особенной, свойственной именно князю колючестью, и Пушкин эту особенность ценил и любил в нём. — Полагаю, что человеку с умом неумно выражаться там, где нет ушей, которые могли бы его услышать... Впрочем, молодость да горячий нрав и досада на дурной приём несколько извиняют его.
— Характер Софьи, может быть, не совсем резко обозначен, — осторожно заметал скромный Плетнёв. В общем, он ничего не имел против нашумевшей комедии, просто была у него потребность сказать, что всё созданное другими — ничто рядом с творениями гения — Пушкина.
— Подождите, господа. — Грузный Крылов с трудом завозился в кресле. — А я так скажу, что «Горе от ума» переживёт всяких критиков. Подождите время, когда Чацкого перестанут уподоблять автору.
В прихожей, где Никита чистил обувь и платье, послышались шум, шаги, и вошёл автор, Грибоедов, хмурый, чопорный и непроницаемо-загадочный. В обществе он произвёл совершенную сенсацию: говорили, что в нём что-то дикое, de farouche, de sauvage[382] и опасное самолюбие.
— Мы здесь разговаривали о вашей комедии, — мягко сказал Жуковский.
Сутулый Грибоедов пожал плечами. Тотчас его забросали вопросами.
Он отвечал с видимой неохотой. Да, наследный принц Аббас-Мирза, с которым он вёл переговоры, обладает замечательной красотой — такие лица можно встретить только в Азин или в классическом Риме: он в архалуке, в высокой шапке, с волнистой бородой, с глазами, похожими на драгоценные камни.
Постепенно Грибоедов оживился.
— Порта всячески стремилась разрушить переговоры России с Персией. — Голос у него был негромкий, и хотя рассказывал он обстоятельно, но так, будто сам остаётся вполне безразличным ко всем происшествиям. Из-за блеска выпуклых стёкол казалось, что он ни на кого отдельно не смотрит. — И вот по внушению константинопольского двора персидское министерство начало вымышлять затруднения и отсрочки, прикрывая своё поведение неудовольствием шаха противу Аббас-Мирзы... Тут конечно же нам следовало поторопиться с наступлением, чтобы в дальнейшем не быть вынужденными вести в одно время войну и с Персией и с Турцией...
Внезапно потеряв интерес к дипломатии, к политике, Грибоедов взял Пушкина под руку и увлёк его к окну, через которое виден был грязный двор трактира. Он будто не замечал этот двор, не слышал жужжания голосов в комнате.
— Вам я признаюсь, — заговорил он быстро. — Я очень чувствую, что всё, чем я занимаюсь, — дело постороннее, моё же призвание — кабинетная жизнь, и голова моя полна замыслов. У меня потребность писать!.. Комедии мне уже не создать: весёлость моя исчезла. — Он пожал острыми плечами. — Без весёлости ведь нет хорошей комедии?..
В самом деле, в нём была не весёлость, а угрюмость. Он заговорил почти шёпотом:
— Сколько я помню себя, с детства мучает меня стремление к красоте. Кажется, вот она, рядом, близко, уже ощущаю её кончиками своих нервов. И ни разу не удалось мне её выразить: ни стихами, ни пьесами. Нет, всё, что я делаю, вовсе не то, что я хотел. А вы, вы... счастливый гений! Вам красота покорилась, она в каждом вашем слове...
Пушкин быстро взглянул на Грибоедова, и его расширившиеся глаза блеснули, а полные губы дрогнули. О, он прекрасно понимал, о чём говорит Грибоедов! Чувство торжества и счастья разлилось у него в душе.