Пироскаф — чудо техники, паровое судно — был длиной метров двадцать, с палубами и каютами и огромными бортовыми гребными колёсами.
Погода была отличная, солнце — ещё нежаркое, небо — блёкло-голубое. Из огромной чёрной трубы над верхней палубой повалил дым, и завертелись, зашлёпали по воде колеса. Чудеса! Вот это скорость — десять вёрст в час. И уже сквозь дымку едва различим шпиль Петропавловской крепости, город уже позади, вот исчез правый берег залива — дикий и пустынный, — и вдали виднеется левый с его дачами и деревнями. А колеса бьют по ряби, разбрызгивая мелкую солёную водяную пыль, и на сине-зелёной полосе горизонта сливаются море и небо.
Пушкин не отходил от Анны Олениной. Оба говорили о чём-то случайном, мимолётном, но, взволнованные, оба чувствовали, что сегодня что-то решится и определится.
А вокруг велись разговоры, которые Пушкин улавливал лишь краем уха.
Вяземский обратился к Грибоедову:
— Как вы, просвещённый человек и талант, можете вести дружбу с Булгариным — прожжённым негодяем и проходимцем?
Грибоедов долго молчал, прежде чем ответить.
— Мне он истинный друг, — сказал он наконец. — Только с его ловкостью удалось напечатать отрывок из моей комедии в альманахе «Русская Талия». Во время сидения моего под арестом в двадцать шестом году это он сносился со мной через подкупленного офицера стражи.
— Боюсь, вы приукрашиваете его, — произнёс Вяземский.
Грибоедов надменно посмотрел на князя.
— А вы не бойтесь!
Шиллинг — невероятно тучный, но лёгкий в движениях, болтливый и хвастливый человек — рассказывал о готовящейся экспедиции в Китай. Капитан пироскафа, офицер в морской форме, объяснял Алексею Николаевичу Оленину разницу в миддель-шпангоутах французских и шведских линейных кораблей.
Вот уже видна кронштадтская башня оптического телеграфа — она буквально росла из воды. Наконец причалили.
Лес мачт высился у причалов, и сторожевые матросы не подпускали близко к кораблям. Флот из Кронштадта вскоре должен был выступить в море под командой адмирала Сенявина[390].
— Сенявин доплывёт лишь до Копенгагена и возвратится, — объяснял Алексей Николаевич. — Командовать дальше будет адмирал Рекорд... Все знают его заслуги. Совершил кругосветное путешествие под началом Головина.
Осмотрели крепостные укрепления, которые начали одевать в гранит, шеренги городских домиков, морской корпус в бывшем дворце князя Меншикова, Андреевский собор с высокой мачтой-колокольней, похожей на корабль; отобедали в Английском трактире.
Когда собрались обратно, поднялся ветер, небо потемнело, сильный ливень начал сечь будто плетьми, а волны накатывались и били в пристань. Пассажиры кинулись в каюты. Пароход раскачивало. Кого-то тошнило, кто-то ссорился.
Этот момент и выбрал Пушкин, чтобы тихим голосом, осторожно, трепетно намекнуть девушке о своих намерениях.
Гордая, самолюбивая, острая на язычок Анна молча склонила голову: это, во всяком случае, не означало отказа.
...Чем прочнее делалось его положение жениха в семье Олениных, чем отчётливее виделась развязка и с нею решительный поворот в судьбе, тем чаще задумывался он над тайными двигателями бытия и собственной прожитой жизни.
Он писал блестящие любовные гимны в честь нового кумира и в то же время строки небывалой прежде горечи и муки.
Ночью приснилось, будто город своими величественными постройками теснит его, сжимается вокруг гранитом и камнем, своими объятиями мешая двигаться и дышать.
Он проснулся в холодном поту. Желание спать сразу же отлетело. Лёжа с открытыми глазами, под храп Никиты, он вглядывался в полупрозрачную тень петербургской ночи, и мысль — трепетная, неугасимая — скользила по тернистому жизненному пути. В лицее он был чист и высок, но в каком безумном и буйном вихре провёл потом свою молодость! В праздности, кутежах, в разврате, в петербургских притонах, затем в кишинёвских и одесских вертепах. Где любовь? Где возвышенные порывы души? Воспоминания мучили. Но почему прошлое, лёгкое и весёлое, как итог прожитого, вдруг стало враждебно ему? Ведь кто-то его любил? Да, две женщины вспомнились ему: юная Таланья в Петербурге и бурная Амалия Ризнич в Одессе. Ни той, ни другой он не дал счастья. Разве Амалия не звала его с собой? Разве Таланья удерживала его?
О, зачем эти муки сожаления перед открывшимся новым счастьем?
XLVIII
В небольшой, только что обставленной квартире Павлищевых на столе в гробу лежала Арина Родионовна.
Болезнь истощила её, полные щёки запали, и со скрещёнными на груди, сухонькими руками она казалась совсем маленькой и лёгкой.
Ольга Сергеевна, с чёрным крепом на голове, плакала навзрыд. Пушкин стоял у окна и смотрел издали. Прощай, няня Арина! Как много в его жизни — самого духовного, самого трепетного, может быть, самого счастливого — было связано с ней! Её руки, теперь пожелтевшие и бессильные, когда-то носили его, её губы когда-то целовали его. И в Михайловском не она ли скрасила ему тоску одиночества! У лукоморья дуб зелёный, сказки, душа, думы народа — всё это шло от неё.
Арина Родионовна лежала с закрытыми глазами, в чёрной косынке, с подвязанной челюстью.
Прощай, мамушка! Ещё одно — дорогое и светлое — ушло из его жизни.
XLIX
«Статс-секретарь Николай Назарьевич Муравьёв главнокомандующему в Кронштадте и Петербурге графу Петру Александровичу Толстому[391].
Крепостные штабс-капитана Митькова принесли к высокопреосвященному митрополиту новгородскому и санкт-петербургскому Серафиму прошение, что господин их развращает их в понятиях православной, ими исповедуемой христианской веры, прочитывая им некое развратное сочинение под заглавием «Гавриилиада», и представили высокопреосвященному митрополиту и рукопись, где стоит подпись Александра Пушкина. Его императорское величество приказать изволил Пушкина допросить через санкт-петербургского военного генерал-губернатора...
Июль 1828 года».
«Главнокомандующий в Кронштадте и Петербурге граф П. А. Толстой санкт-петербургскому военному генерал-губернатору Павлу Васильевичу Голенищеву-Кутузову.
...Вызвать Пушкина и допросить: он ли сочинил поэму «Гавриилиада», в котором году, имеет ли экземпляр — и взять подписку: впредь богохульных сочинений не писать под опасением строгого наказания...
Август 1828 г.».
«Статс-секретарь Н. Н. Муравьёв главнокомандующему в Кронштадте и Петербурге графу П. А. Толстому.
Государь соизволил, чтобы Вы поручили военному генерал-губернатору, дабы он, призвав снова чиновника X класса Пушкина, спросил у него, от кого получил он в 15-м или 16-м году, как то объявил, находясь в лицее, упомянутую поэму, изъяснив, что открытие автора уничтожит всякое сомнение по поводу обращающихся экземпляров сего сочинения под именем Пушкина; о последующем же донести его величеству.
12 августа 1828 г.».
«Николай I главнокомандующему в Кронштадте и Петербурге графу П. А. Толстому.
390
391