Дельвиг болезненно улыбнулся.
Ах, Тося, я не знаю, что с тобой, но, что бы ни было, мы выше житейской суеты, жизненной грязи и земных пут. Ах, Тося, мы — обладатели бесценного клада, который так редко даётся людям. Мы знаем, что в мире есть красота. Мы живём ею, дышим, питаемся ею, как боги питались амброзией.
Тем самым разве не приобщены мы к бессмертным богам? Так выше голову, Тося! Близок, уже совсем близок наш славный, лишь нам принадлежащий праздник лицейской годовщины!
LII
Прочитав собравшимся скотобратцам-чугунникам на прощание своё четверостишие, он в ту же ночь, мглистую, сырую, отправился в путь. Тригорское и Михайловское были пусты, и он отправился в далёкие Малинники — тверское имение Вульфов, где со своей семьёй теперь жила преданная ему Прасковья Александровна.
«По указу его величества императора Николая Павловича... от С.-Петербурга до Торжка воспитаннику Царскосельского лицея Александру Пушкину из почтовых давать по три лошади с проводником...» Не обидно ли? Через десять лет после окончания лицея он в подорожной всё ещё лишь его выпускник. И в самом деле: кто ещё он в официальной России? И вот на почтовых станциях смотрители с ним весьма пренебрежительны, отдавая в обход ему лошадей более высокопоставленным особам.
На третьи сутки, миновав Торжок, свернули на дорогу, ведущую в Малинники.
Вокруг тянулись небольшие холмы, покрытые лесом, и поля, разделённые рощами. Наконец-то им овладело сладостное, восторженное чувство слияния с природой. Леса, уже полупустые, багровели, убранные поля темнели, и ветер гнул и трепал траву вдоль дороги. Висела какая-то особая, упоительная тишина, и в ней чётко и значительно раздавались скрип колёс и окрики ямщика.
Вот и приехали. Радостные крики, довольные лица встретили его у порога деревянного одноэтажного господского дома с террасой, опирающейся на четырёхугольные колонны. Прасковья Александровна, её дочери Анна и Евпраксия, падчерица Алина и племянница Нетти окружили Пушкина. Снова вместе! Теперь даже не соседи, а в одном доме!.. И вот он уже в отведённой для него комнате с довольно низким, потемневшим потолком и выступающими матицами. Окна выходили на долину реки, а позади усадьбы раскинулся обширный яблоневый сад.
Не теряя времени, он начал раскладывать на столе бумага, тетради, книги...
Прогулка в конце октября 1828 года.
Дорога шла долиной небольшой речки Тьма, и он то переезжал реку, бурлящую на валунах, то петлял с холма на холм, то, вдруг поднявшись на высокий крутой берег, оглядывал раскинувшиеся поля и перелески...
Случайный дар, напрасный дар — жизнь. Но уж если живёшь, нужно определить своё место поэта в мире и приобщиться к тому, что вечно, а вечно лишь добро, правда, высота помыслов и совершенство творений.
Строгие Аристархи требуют от поэта уроков. Тому, кто нравствен от природы, нужны не уроки, а образцы совершенства. Но и то и другое непонятно черни. Может быть, захотят, чтобы он воспел строительство дорог в России? Или её благоденствие под скипетром Романовых? Требуют от поэта пользы. Procul este, profani — прочь, непосвящённые! Польза поэта в его высокости, истинности, совершенстве...
Когда он работал в своей комнате, дом погружался в тишину. Прасковья Александровна строго одёргивала каждого, кто повышал голос. Анна на цыпочках проходила мимо его двери, Алина не садилась за фортепьяно, Зизи, когда нападал на неё приступ смеха, кусала платок.
Он заканчивал седьмую главу «Евгения Онегина». Итак, Татьяна, читая альбом, многое постигает. Теперь её путь лежит в Москву — для роковой встречи с вернувшимся Онегиным. Дата окончания главы: «4 ноября 1828 года».
Прогулка в середине ноября 1828 года.
Ночной заморозок оставил белёсый иней на травинках. Река Тьма, будто готовясь покрыться льдом, потемнела и замедлила течение. Воздух после заморозка сделался сух и прозрачен.
В «Полтаве» среди героев гнезда Петрова — Шереметева, Меншикова, Брюса, Репнина[396] — назвал он в одном из черновиков и Волконского. Заслугами рода Волконских перед Россией он хотел напомнить Николаю об их несчастном потомке, томящемся в Сибири. И мысль обратилась к таинственному и прекрасному женскому образу. Ей, Марии Волконской, пожелал он посвятить поэму.
Неужели и сейчас, после стольких лет увлечений и влюблённостей он любил лишь её?
Когда, закончив работу, он выходил в гостиную, его встречали радостные молодые голоса. И съезжались из самых глухих углов Старицкого уезда, из соседних уездов — целыми семьями, с детьми, гувернантками, нянями, — лишь бы взглянуть на знаменитого Пушкина.
Он просыпался рано. Мимо барского двора пастух в лаптях и с кнутовищем в руке гнал деревенское стадо, и он слышал его рожок. Дворовые девки берёзовыми поленьями и валежником топили печи, и по дому расплывался лёгкий запах угара.
Прогулка в начале декабря 1828 года.
От морозов грязь окаменела, и копыта звучно постукивали. Но снега не было, поля лежали продрогшие, пустые, молчаливые.
Как устал он от светской суеты! Он делался в светском обществе уязвлённым, заносчивым, непокладистым.
Как-то, подходя к Елизавете Михайловне Хитрово, беседовавшей посредине зала с секретарём французского посольства Лагрене[397], он явственно услышал его слова:
— Прогоните его.
Кровь бросилась ему в лицо. Он тотчас удалился и спал плохо, а утром из трактира Демута послал свою коляску и кучера с запиской к знакомому офицеру лейб-гвардии Уланского полка Николаю Васильевичу Путяте[398] — другу Баратынского по совместной службе в Финляндии. Он просил Путяту передать его вызов. Но всё оказалось недоразумением, просто он ослышался... Он готов был дать отпор каждому!..
А его бешеный, утомительный, истощающий роман с Агафьей Закревской — не менее истощающий, чем частые посещения известного заведения Софьи Астафьевны[399]!
Баратынский одно из лучших своих стихотворений посвятил этой Закревской:
Но что, собственно, такого особенного успела она прознать и прочувствовать? Эта рослая, красивая женщина просто меняла любовников или имела сразу нескольких. Свет не требует нравственности, но требует приличий... Она не желала соблюдать приличия, и её вызов свету сделался скандальным. Он начал было в Петербурге повесть о светских нравах на манер «L’homme du monde»[400] французского писателя Ансело...
Впрочем, и усадебная жизнь давала материал не менее обильный, чем столичная.
В Павловском, в пяти вёрстах от Малинников, жил Павел Иванович Вульф[401] — невысокий человек, сильно облысевший, с изрядным животиком; в нём было много благодушия и доброты, особенно когда он улыбался, показывая испорченные зубы и собирая вокруг глаз морщиню!.
396
397
398
399
401