Дорога в Павловское шла берегом реки, через поля, рощицы, спускалась к пруду, поднималась на глинистый косогор, с которого и открывался хуторок — скромная барская усадьба и с полдюжины дворов — тихий уголок, затерявшийся среди изгородей и садов.
А Берново, в двух вёрстах за Павловским, принадлежало другому помещику, Ивану Ивановичу Вульфу, — жестокому крепостнику, худощавому, с большим зобом и втянутыми щеками.
Барский дом здесь был каменный, двухэтажный, с флигелями, мезонином и террасой, украшен пилястрами и наличниками на окнах. Перед домом расходились аллеи парка, со двора выстроились амбары, сараи, конюшни и погреба. Семья жила тут же, но не в помещичьем доме, а в деревянном срубе на краю деревни. В самом доме Иван Иванович держал гарем из крепостных девушек.
Да, Россия — всё ещё страна Скотининых и Простаковых. Какое же неоглядное, ещё не вспаханное поле для русского писателя!
Вдруг Пушкин собрался в Москву, несмотря на уговоры Прасковьи Александровны, мольбы Аннет Вульф и дружеские советы Алексея Вульфа, зачисленного в армейскую службу и приехавшего проститься с семьёй.
Нет, нужно подумать о своей судьбе. Влюблённость постоянно нужна для творчества, но, чтобы жить, нужны дом, очаг. И он желал увидеться с Екатериной Ушаковой.
LIII
Однако в Москве случилось нечто непредвиденное. Граф Американец-Толстой, навестив его в одной из захудалых московских гостиниц, между прочим сказал:
— Если уж ты так хочешь жениться, я познакомлю тебя с девочкой чудной красоты. Она наверняка сведёт тебя с ума. Я с её семьёй знаком издавна...
Через пару дней отправились на Тверской бульвар. Там в небольшом, нарядном особнячке известный всей Москве учитель танцев Иогель[402] давал бал.
Поднялись по лестнице. В зале народу было множество. Громко играл оркестр. У стен толпились родственники, гости, знакомые, а посредине танцевали ученики и ученицы.
Иогель — маленький, одетый по-старинному в кафтан, кюлоты и высокие башмаки — легко скользил по навощённому полу, он всех приветствовал, всем улыбался, успевая отдавать распоряжения оркестрантам и руководить танцами.
Девочки разного возраста, но очень молодые, шурша платьями, сшитыми специально ради бала, воздушными, нарядными, кружились, приседали, грациозно протягивали руки или отступали мелким шажком.
— Где же?
— Слева, в углу!
И он увидел высокую девочку с золотым обручем в волосах, с белым, несколько удлинённым лицом, поражавшим непонятной тонкостью и правильностью черт, которые неясно как складывались в необычную, разительную красоту. На девочку смотрели. Стыдясь внимания, своего высокого роста, она вела себя скованно и, будто стараясь от всех отвернуться, держала голову несколько набок.
— Ну? — спросил Американец. Пушкин не ответил. Посмотрев на выражение его лица, Американец рассмеялся. — Рекомендую: семейство Гончаровых[403]. Это Натали, дочь Николая Афанасьевича Гончарова и Натальи Ивановны, урождённой Загряжской. Отец, впрочем, душевно болен, находится под опекой, и всем домом заправляет сама Наталья Ивановна. Вон она, у стены...
Пушкин увидел ещё не старую, даже красивую женщину.
— Бог мой... Сколько же Натали лет?
— Только-только минуло шестнадцать. Какова? И лишь недавно надела длинное платье... Что ж, буду просить, чтоб тебя приняли в доме.
Пушкин растерянно молчал.
Но Американец хорошо читал в душе своего приятеля: у того чувства достигали такой силы, что причиняли ему уже физическое страдание. И сейчас на лице Пушкина выразилось страдание! Перед совершенством и красотой он был беззащитен.
...Началось нечто странное. Будто спасаясь, он умчался в карете, поставленной на сани, по зимнему пути назад в Малинники, к Анне, Зизи, Алине, Нетти, Кате, Маше — к молодому, безобидному, весёлому хороводу... Но ему и здесь удалось усидеть лишь несколько дней. И снова карета, дорога, станции, ночёвки, трапезы на ходу — и вот он уже в Петербурге, в своём номере Демутова трактира.
LIV
С Дельвигом побывал он в гостях у Греча. Знаменитый издатель и автор «Русской грамматики» в добротном доме занимал целый этаж — анфиладу из зала, кабинета-библиотеки, жилых комнат, рабочего кабинета и птичьего садка. «Четверга» Греча — журфиксы — пользовались популярностью.
Но Пушкин и Дельвиг приглашены были к обеду.
Греч встретил их по-домашнему — в зелёной куртке и бархатных туфлях — учтивый, благожелательный, при этом хитро поглядывающий на гостей поверх громадных очков.
Булгарин был здесь. Он был возбуждён и явно не в духе. Он то раскатисто хохотал, то, по-бычьи пригнув голову, поглядывал на всех таращившимися глазами, то отрывисто, торопливо говорил — задыхаясь, повторяясь... Не мог же он рассказать, что произошло: утром его вызывал Бенкендорф, и кричал, и топал ногами, и называл собакой за заметку в «Северной пчеле», в словах которой о непостоянстве и ветрености петербургской погоды ему померещился либеральный намёк. И вышел он из кабинета шефа жандармов униженный и несчастный.
Теперь, поглядывая на Пушкина и Дельвига, Булгарин думал со злобой: «Господа, значит, желаете прожить чистенькими, значит, желаете загребать деньга, не пачкая ручек? Нет уж, не выйдет это у вас, господа».
— Разве есть в России сословие литераторов? — говорил он. — Все пишут лишь на досуге. Кто литературой у нас зарабатывает? Вы, Александр Сергеевич, да я. Тяжко быть литератором! Это лукавый соблазнил меня издавать журналы, газету... Но я служу публике. Публика — вот моя дама. Публика — значит обыватель, значит масса, и нужен им тот, кто пишет в доступной для них форме... Вас, Александр Сергеевич, должно, будут читать и через сто, и через двести лет. Но сейчас Россия читает Булгарина, и я при жизни имею всё!
Он пришёл в то возбуждение, которое не любил в нём Греч.
— Он вот такой, — сказал Николай Иванович о своём соратнике. — Как-то Фаддей Венедиктович в «Северной пчеле» выступил против изобилия переводов, а «Московский телеграф» тотчас опроверг его — с тех пор он уже почитает Полевого своим врагом.
— Я служу публике, — горячился Булгарин. — Я угадываю общее настроение, общее желание. Меня публика любит, меня знает вся Россия, вся Европа. Я доволен!
В самом деле, он мог быть доволен. Он выпустил в типографии Греча «Сочинения» в двух томах. Нравоучительный роман «Иван Выжигин» разошёлся всего за пять дней невиданным тиражом — две тысячи экземпляров. Специальные, верные III Отделению люди заботились за границей о переводах.
— Однако же, — сказал Пушкин. — Ломоносов и Державин за свои бессмертные произведения вообще не получали ничего...
— Бессмертные, бессмертные! — взорвался Булгарин. — Вы, Александр Сергеевич, тоже бессмертны, и «Северная пчела» пела вам всегда хвалебные оды. Но подождите, когда-нибудь мы организуем союз Булгариных, преданный и угодный правительству, и вас в этот союз не примем. Вы тоже стараетесь быть угодным, но мало, мало стараетесь! И мы вас не примем: вы гений, но вы не типичны!.. Дошёл до меня список нового вашего творения, — несколько успокоившись, сказал Булгарин. — Перо, как всегда, блистательное. Но, описывая Полтавский бой, вы допустили промах: чувствуется, Александр Сергеевич, что в сражении вы не бывали. Как же возможны снаряды во время атаки конницы? Ведь так и в своих попасть можно...
И это замечание по-настоящему задело Пушкина.
LV
Нет, не сиделось ему в Петербурге.
И решился он на дерзость. Не спрашивая разрешения у Бенкендорфа, взял подорожную до Тифлиса. На всякий случай. Может быть, он отправится в Москву, а затем, может быть, дальше — на театр военных действий Закавказья. Однако попасть в Закавказье можно было лишь по весенним просохшим дорогам. Но в Москве он должен был встретиться с Натали Гончаровой. Может быть, судьба сложится так, что дальше он не поедет?.. Он выехал из Петербурга в начале марта.
402
403