— К самой Наталье Ивановне пожаловали... — Имя барыни и у неё самой вызвало выражение страха на лице.
— Ты... что... послушай... — попросила Натали.
Настя то вбегала, то выбегала.
— Не желают принимать... Отказали... Нет, приняли, но с постели, с высоких подушек встать не изволили... Недовольны-с... Бранят: почему, дескать, в такой ранний час и зачем, дескать, вообще уехали!..
— Да, в самом деле зачем? — Но ей и внезапный отъезд, и неожиданный приезд всё же казались весьма романтическими.
И вот Настя передала приказание:
— Вам и всем другим барышням тотчас в гостиную...
Она увидела человека, явно уставшего после долгой дороги, даже не успевшего приодеться. Значит, он торопился к ней?
Его шевелюра и баки за пять месяцев отросли.
Он заметно вздрогнул, увидев её. Неужто он забыл, какая она? Он смотрел неотрывно — это смущало, это было не совсем прилично.
— Прошу к столу, к чаю, — скомандовала Наталья Ивановна.
И три дочери, безмолвно повинуясь матери, сели за чайный круглый стол.
— Хорошо ли попутешествовали? — спросила хозяйка, кажется, не без колкого сарказма.
Но он упорно смотрел на застенчивую, чудесную красавицу. Он хотел, но не мог забыть её.
Он принялся рассказывать о всякой всячине во время длительного путешествия в Арзерум, о войне, о Кавказе, о диких народах и опасностях горных дорог.
— Несчастный Грибоедов зарезан, — сказала Наталья Ивановна. — Я хорошо знаю его мать — она безутешна.
Да, по дороге он встретил грубую арбу, на которой запросто везли тело необыкновенного человека. Предчувствия Грибоедова были, увы, не напрасны!
— И вы могли бы погибнуть, — робко сказала Натали.
С ней конечно же нужно было говорить не серьёзно, а шутливо-ребячески.
— Могут ли погибнуть двое Александров Сергеевичей! Подумайте!
И она в самом деле подумала, а потом поняла, что он шутит, и, несколько откинув голову и подняв на него глаза, тихо засмеялась.
— Ну расскажите нам... Тифлис... Кавказские воды... Cela nous intriguere beancoup[406]. Расскажите! — просили бойкие старшие сёстры.
И опять, чтобы посмешить её, он рассказал, что во время атаки его, в цивильной одежде, на коне, солдаты приняли за полкового священника.
Катрин и Азя засмеялись. Потом улыбнулась Натали.
— Mais taisez vous, miserable![407] Смех за столом неприличен! — прикрикнула Наталья Ивановна.
Тут же установилась тишина.
Нет, Наталья Ивановна не сменила гнев на милость, и, повинуясь ей, покорные дочери тоже сделались молчаливыми и сухими в обращении.
Он откланялся.
Что ж, на следующий день он отправился навестить хорошо знакомый ему дом Ушаковых на Средней Пресне. Вот где встретили его искренне и радостно, вот где был он по-прежнему желанен, ожидаем и даже любим.
Хитрец, Екатерине Ушаковой он преподнёс то самое стихотворение, которое начал было писать для Анны Олениной:
Девушка залилась краской от удовольствия.
— Она только о вас и думает, — сообщила младшая сестра Елизавета. — Ни о ком и ни о чём другом не говорит — лишь о вас и сочинениях ваших!
Екатерина спросила:
— Прежде ваше любимое слово было «тоска». «Тоска, какая тоска!» Теперь, может быть, у вас появилось другое любимое слово?
— Да, — тотчас ответил он, — и относится оно к вам. — Приблизив губы к её уху, он сказал: — Ангел.
Девушка явно была счастлива.
«Московский военный генерал-губернатор московскому обер-полицеймейстеру
...Имея в виду высочайшее его императорского величества повеление о состоянии известного поэта, отставного чиновника 10-го класса Александра Пушкина под секретным надзором правительства... я рекомендую Вашему превосходительству учредить секретный надзор за Александром Пушкиным.
6 сентября 1829 г.».
«Московский обер-полицеймейстер гг. полицеймейстерам
...Учредить по вверенному вам отделению надзор за Александром Пушкиным, мне о последующем немедленно донести.
7 сентября 1829 г.».
«Полицеймейстер 1-го отделения Миллер господину генерал-майору, московскому обер-полицеймейстеру и кавалеру Дмитрию Ивановичу Шульгину 2-му.
...Имею честь сим донести, что известный поэт, отставной чиновник 10-го класса Александр Пушкин прибыл в Москву и остановился Тверской части 1-го квартала в... гостинице «Англия», за коим секретный надзор учреждён.
20 сент. 1829 г.».
Странное положение. Он размышлял и спорил с Погодиным о русской истории, с «архивными юношами» обсуждал их статьи и духовные устремления, с Баратынским возносился за пределы, доступные поэзии, вёл колкие дискуссии с князем Петром и шутливо кокетничал с княгиней Верой, бывал в одном из достопримечательнейших домов Москвы — у Ивана Ивановича Дмитриева, расспрашивая его о Пугачёвском бунте и встречах с Херасковым, участвовал в прощальном обеде с Адамом Мицкевичем, которого царь наконец отпустил в Европу, часто по-родственному навещал болеющего, на глазах разваливающегося Василия Львовича — и в то же время, наряду с интенсивной умственной, поэтической, критической деятельностью, в его душе не угасала борьба между двумя притягательными центрами, двумя московскими усадьбами — Ушаковых и Гончаровых.
О, если бы он остановил свой выбор на Екатерине Ушаковой! Живая, смышлёная, со вкусом, развитым общением с артистами и любовью к поэзии, с несомненными музыкальными дарованиями, верная поклонница его гения, она дала бы ему покой и счастье. Здесь всё было ясно. Но там, где ясность, нет тайны.
Робкая Натали — от боязливости ли, от отсутствия ли бойкой смышлёности — была лишь наивно-доверчивой и задумчиво-молчаливой. Но за молчанием может тихо светиться манящее очарование тайны.
Так и не выяснив своих отношений, он в середине октября из Москвы выехал в Петербург.
LVII
Надежда Осиповна заплакала, когда сын, неизвестно где блуждавший, наконец-то из Демутова трактира явился в родительский дом. Всё же с годами старики Пушкины жили больше интересами своих детей и волнениями за них.
Посыпались вопросы о Лёвушке: здоров ли, хорошо ли устроен, скоро ли приедет в отпуск? Да, старики были одиноки. С Ольгой и мужем её Павлищевым они помирились, но говорили о них сдержанно.
И он рассказывал о своём брате — храбром, хотя и беспутном, вечно полупьяном офицере, который, впрочем, пользовался и общей любовью, и истинной дружбой своего командира Николая Раевского.
Но предстояло испытание — встреча и объяснение с начальником III Отделения.
Александр Христофорович заставил его долго ждать. Наконец офицер в голубой форме открыл дверь и впустил его в столь знакомый кабинет с портретом молодого монарха над изрядно облысевшей головой его охранителя.
Бенкендорф начал с суровых упрёков. Да чувствует ли Пушкин в полной мере снисхождение к нему его величества государя? Да обладает ли он достаточным благомыслием? Почему же дерзостным своим поведением не учиняет он себя достойным доверия и навлекает на себя немилость? Государь дал ему свободу, разрешив жить, где он пожелает, однако с уведомлением правительства! И как ведёт себя Пушкин!
Наконец, уловив момент, когда Бенкендорф перевёл дыхание, Пушкин попробовал оправдаться. Нет, конечно же он не настолько безумен, чтобы не понимать милости, коей удостоился со стороны императора. Но поскольку он всё же пользовался — с ведома и разрешения его величества — свободой передвижения, он и счёл себя вправе...