Брови Бенкендорфа поднялись. Его холодный ленивый взгляд остановился на поэте. Лень возобладала. Он счёл, что головомойка была достаточной.
Речь пошла о трагедии Пушкина «Борис Годунов». Уезжая, поэт поручил Жуковскому новые хлопоты об её издании, и они как будто возымели у его величества успех.
Но у Бенкендорфа были свои соображения. Верный его слуга Булгарин написал роман «Дмитрий Самозванец» и просил, чтобы этот роман увидел свет раньше драматического сочинения Пушкина. Что ж, собаку нужно не только бить, но и бросать иногда ей кость, поэтому Бенкендорф, зная истинный ход дел, всё же вернул рукопись для дальнейших очищений от тривиальных мест.
Впрочем, шеф жандармов обладал весьма ценным свойством: он умел уравновешивать кару поощрениями. Когда Пушкин не очень уверенно, даже робко заговорил о задуманной им и Дельвигом «Литературной газете», Бенкендорф, к немалому удивлению, выразил свою благосклонность.
— Однако всякая политика, внутренняя и внешняя, должна быть исключена, — поставил определённое условие Бенкендорф.
Пушкин оживился. Какая политика, ваше превосходительство, литературная газета — ей и заниматься литературой! Ведь каково положение, ваше превосходительство, в нашей литературе? Истинные литераторы — и среди них такие известные благомыслием, как Жуковский, Плетнёв, Крылов, — желают новый печатный орган ради беспристрастных суждений о словесности с благопристойной, без бранных слов и личных оскорблений критикой... Ведь у нас нет критики — одни личности! Журналов и альманахов много, обозрений словесности тоже, но нет, ваше превосходительство, критики, которая воспитывала бы истинный вкус и устанавливала бы общественное мнение в литературе.
— Государь, его величество, изволил заметить, что на балах вам следует появляться в дворянском мундире вашей губернии, а не во фраке, — в ответ заметил Бенкендорф и на этом закончил аудиенцию.
LVIII
Почему грустные мысли не покидали его? Смерть? Но он ещё молод и только готовится быть счастливым...
Ноябрь стоял пронизывающе холодный, сырой, ветреный. Каменная громада Петербурга казалась тёмной и мрачной. Длинные прямые улицы были полупусты и скорее походили на коридоры с громоздкими массивными стенами. Лошади разбивали копытами ледок на лужах. Иногда мокрыми хлопьями падал снег, иногда хлестал дождь. То, что в деревне вызывало вдохновение, в городе навевало тоску.
Он заходил в церкви послушать службу. Все мы кончим свой пуль одинаково, но в церковном пении была красота высшего, неизбежного и неотвратимого... Что ж, пусть вершатся вечные, неотразимые законы.
Был ли счастлив Вольтер, отвергнув церковь, религию? Может быть, яд его сочинении разбавила бы мягкость и благодать веры? Может быть... ведь в жизни столько загадок!
Даже для себя он оставался загадкой. В повести о своём предке он представил африканца, то есть самого себя, попавшего со своими дикими страстями и нравами в цивилизованную среду просвещённости. А теперь в своей новой поэме «Тазит» через просвещённого кавказца он представит самого себя, вернувшегося к своим всё ещё диким предкам... И в повести и в поэме его ожидали трагедия, крах. И так же, как повесть, он не закончил необыкновенную, красочно-выразительную поэму, в которой стих его достиг, казалось бы, уже немыслимой энергии и совершенства.
LIX
Как больно он был уязвлён, найдя в романе Булгарина «Дмитрий Самозванец» заимствования из «Бориса Годунова»!
Заимствования были не только из сцен, основанных на летописях, но и из тех, которые были придуманы им самим. Повторялись главные сцены: Борис и Ксения, Борис и Фёдор, в царском тереме, мучения совести, Борис и Шуйский, известие о Самозванце, Лжедмитрий с русскими беглецами, объяснение в любви Марине в саду, народ на Красной площади... Подлец Булгарин не побоялся даже дословных заимствований!
У него, Пушкина, было: «Уверены ль мы в бедной жизни нашей...»
Булгарин написал: «Все мы не были уверены в одной минуте нашей жизни...»
У него: «Я думал свой народ в довольствии, во славе успокоить...»
Булгарин: «Боже мой! — воскликнул Борис. — Меня ли можно упрекать в нелюбви к моему народу! Не я ли посвятил все дни мои попечению о благе России!»
И, главное, сохраняя обрывки текста, Булгарин превратил Самозванца в шпиона, убийцу, развратника, а Бориса вывел мелким, жалким, трусливым. И то мнение народное, которым Пушкин так дорожил, которое привело к падению власти, основанной на преступлении, заменено было заключительной пошлой сентенцией Авраама Палицына[408]: «Не быть добру! Испытание России не кончилось, Россия до тех пор не будет великой и счастливой, пока не будет иметь царя из законного царского рода». И Вассиан[409] подхватывает: «Этому племени принадлежит Россия, им только она успокоится и возвеличится! Боже, храни Романовых для блага церкви и отечества».
— Не сомневайтесь, — сказал Орест Сомов. — Рукопись ваша побывала у Фаддея Венедиктовича. Да я сам видел её, когда работал у Булгарина!..
Тот, кто связал свою жизнь с миром литераторов, должен быть сдержан и осмотрителен, зная, что каждое слово будет подхвачено и передано, но возмущённый Пушкин не скупился на самые резкие, оскорбительные отзывы.
Однажды, выйдя из Демутова трактира, он увидел на набережной Мойки Булгарина, который, очевидно, покидал его.
— Александр Сергеевич! — Булгарин всплеснул руками. — Что до меня доходит! В чём обвиняете вы меня?
Поберегите свой гений. Да я ни чёрточки не заимствовал из «Бориса Годунова» — Бог вам свидетель.
Рослый, с объёмистым животом, с массивной головой и короткой шеей, с отвисшей нижней губой, коротко остриженный, Булгарин семенил рядом с Пушкиным. Он смотрел на поэта то будто беспомощно, то выжидательно. Голос его хрипло, натужно гудел.
— Александр Сергеевич, — продолжал он. — Бог видит душу мою, знает, как ценю я ваш гений. Но у меня, как и у вас, враги. Сократ[410] направлял буйное афинское юношество на путь добродетели, но враги обвинили его в развращении нравов. Что делать в подобных случаях?..
Пушкин молча кивал головой. Вступать в устный спор с Булгариным он считал ниже своего достоинства и удалился, так и не промолвив ни слова.
Он не знал, что Булгарин уже принял решение: в Пушкине следовало видеть влиятельного, сильного и непримиримого врага. «Литературная газета», о которой Фаддей Венедиктович уже знал, могла составить конкуренцию «Северной пчеле». Никоим образом этого не следовало допустить!
LX
Бросив все свои труды, журналистские и газетные дела, он устремился в Москву. Он сделал выбор, теперь предстояло добиться согласия. Впрочем, он не сомневался в благоприятном ответе. И снова тряская дорога, трактиры, станции, ночёвки, смены лошадей, баранки в Валдае, форели в Яжелбицах, Пожарские котлеты в Торжке, макароны и яичницы в Твери. В Москву, в Москву, где навсегда решится его судьба!
«Полицеймейстер 1-го отделения обер-полицеймейстеру г. Москвы Шульгину 2-му.
Рапорт от 15 марта 1830 г.
...Частный пристав донёс мне, что чиновник 10-го класса Александр Сергеевич Пушкин 13-го числа сего месяца прибыл из С.-Петербурга и остановился в доме Черкова в гостинице Коппа[411], за коим... учреждён секретный полицейский надзор. Я о том честь имею сим донести».
«Московский обер-полицеймейстер Шульгин 2-й военному генерал-губернатору г. Москвы от 17 марта 1830 г.
408
409
411