И в самом деле, после службы целый поезд направился в Петровское: впереди в карете преподобный Евгений, за ним в коляске настоятель монастыря Иона с братией, а за ними — близкие родственники, ближайшие соседи Пушкины.
Ухабистая дорога, ещё не просохшая после недавних затяжных дождей, шла под гору и забирала всё вправо и вправо, огибая обширное озеро Кучане. Вот и парк — старинный, регулярный, копия французского монплезира — со стрижеными аллеями, террасами, прудами; громадное имение и множество деревень вокруг пожалованы были ещё Елизаветой, и нынешний хозяин, сын самого петровского арапа, последние тридцать лет жил здесь безвыездно.
Барский дом был грандиозен — раза в четыре больше михайловского, — с мезонином под высокой двускатной крышей, массивными колоннами и изрядным портиком в два этажа, нарядным фронтоном и узорчатым флагштоком над световым фонарём.
Знаменитый генерал-майор, крестник Елизаветы и Петра III, которому перевалило уже за восемьдесят, с лицом, будто вымазанным сажей и казавшимся ещё темнее на ярком фоне сукна мундира, при всех регалиях — с лентой и орденами, толстогубый, с широкими ноздрями и плоской переносицей, Ганнибал ожидал гостей, стоя на террасе. Его поддерживал под руку давний его крепостной — приказчик, теперь слуга Пушкиных, Михайло Калашников.
Епископ и монастырский причт, шурша рясами, спустились из карет на гравий прямоугольного двора с цветником посредине и службами по сторонам.
Ганнибал, гордо вскидывая курчавую голову, но от слабости подгибая колени, спустился по парадной лестнице и стал под благословение.
— Благослови, грядый...
Епископ осенил крестным знамением барский дом, усадьбу, травы, цветы, плоды земные — для того и зван был.
— Здравствуйте, родственнички, — кивнул головой старый арап. В голосе его не было ни радости, ни ласки. — Приехали?
Глаза его, уже подслеповатые, с красными прожилками, остановились на Пушкине. И вдруг он заулыбался — белые зубы все были целёхоньки.
— И ты здесь... — Внука он не видел много лет.
Пушкин зачарованно смотрел на старика. Господи, вот его предок!
А в парадном зале уже ожидали накрытые пиршественные столы. Богатство, даже роскошь дома бросались в глаза с порога. Мебель всюду была старинная, зеркала в простенках висели обрамленные тяжёлыми позолоченными рамами, дубовый пол парадной залы устилали ковры, а с мраморных тумб на хозяина и его гостей смотрели знаменитые мудрецы и воители древности.
Сразу принялись рассаживаться — торжественно, степенно, чин за чином. Игумен Иона подошёл к Пушкину.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа. — Без скуфьи он был ярко-рыж, маленькие, глубоко сидящие глазки смотрели умно и остро. — Сыне, — сказал он, с явным любопытством разглядывая Пушкина, — надобно видеться нам для богоугодных бесед. Ведомо это тебе?
— Ведомо, — кратко бросил Пушкин. Почему-то стало грустно.
— Сыне, — привычным пасторским тоном сказал Иона, — направляй ум свой прочь от лукавых помыслов, а сердце своё — от злых похотей. — И, прочитав с ходу короткую эту проповедь, игумен уселся рядом с псковским первосвященником.
Хозяин торжественно опустился в глубокое кресло в торце стола. За его спиной, почтительно изогнувшись, стоял Калашников, но иногда он вопросительно поглядывал на нынешнего своего барина, Сергея Львовича, — тот и послал его прислуживать в Петровское. Всем своим видом Калашников как бы повторял обычную свою присказку: «А впрочем, как изволите приказать...» Дочь его, юная Ольга, тоже была тут и усердно помогала носить из поварни и расставлять блюда. Сотворя молитву, благословя питие и пищу, принялись вкушать. Постепенно языки развязались. Старый арап сразу же опьянел.
— Господь говорил что? — Голос у него оказался мощным, как иерихонская труба. — Господь говорил: «Приходите ко мне в обитель». А здесь моя обитель, вот и пихайте в свои утробы, да не лопните... братия!.. — Казалось, он вдруг гостей своих возненавидел, нецензурные слова то и дело срывались с толстых губ.
Преосвященный Евгений поспешил удалиться: паства ожидала его в Пскове и по всей епархии.
Будто только и ждали, пока по дворовой щебёнке затарахтят колеса. Монахи осушали чару за чарой и затянули песни, и не божеские, не тропарь, не канон, а озорные. Мощно гудел голос дьякона. Взвизгивал протоиерей. Дребезжал казначей. Настоятель потупил очи, но потом вознегодовал.
— Бичевание! — вскричал Иона. — В цепи вас и на пост, — пригрозил он.
Однако и у него нос изрядно покраснел. Его не слушали.
Но голос старого Ганнибала перекрыл остальные голоса.
— Надрались, черти, отцы святые! — кричал он. Тёмное лицо его побагровело от водки и возбуждения. — Не стыдитесь вы Богоматери Марии, присно девы! — И тыкал пальцем в сторону красного угла, где перед иконами горели лампады. — Образины, дьяволы, глядите... Бесценная икона апостолов Петра и Павла — вон та! — подарена знаменитому родителю моему самим императорским величеством Петром Великим! Видели? Читайте, дьяволы, — на ризе золотом написано...
Пушкин вглядывался, подмечал, насмешничал и, сидя между сестрой и братом, в нестройном шуме декламировал кощунственные свои стихи. Сергей Львович откинулся к спинке стула: он что-то услышал.
Но произошло совсем непотребное. Пьяницы потеряли головы, и громоздкий отец Василий в мятой, сбившейся рясе облапил миловидную Ольгу Калашникову, чуть ли не задрал ей юбку. Бедная девушка от испуга выронила поднос.
— Отец Василий! — негодующе закричал игумен Иона. — Греховодник ты эдакий! Две недели молитв и поста!
Пушкин захохотал. А старик Ганнибал неожиданно впал в дрёму, свесив курчавую голову на грудь.
Сергей Львович — напряжённый, побледневший, с вытянувшимся породистым лицом — встал из-за стола и сделал семье знак следовать за ним: оставаться с женой и дочерью среди бесчинства было невозможно!
Всю недолгую дорогу от Петровского до Михайловского он хмурился и как-то особенно выразительно поглядывал на старшего сына. Но вот поднялись на крыльцо. И минуты не прошло, как начались попрёки. Сергей Львович уже не сдерживал себя, он сразу взвинтился, и голос его зазвучал целой гаммой интонаций — так бурно, с клокотаньем устремляется поток, прорвав наконец плотину.
Однако плотины не было и у сына.
— Я всё слышал! — кричал Сергей Львович. — Вы проповедуете безбожие юному брату!
— Я? — возмущался Пушкин. — Богу известно, желал ли я уничтожить в нём веру!
— Я всё слышал! — Сергей Львович даже вскидывал голову от оскорблённости. — И своей сестре! Этому небесному созданию!
— Сестре, которая всегда умиляла меня кроткой своей любовью! — оскорблённо же возражал Пушкин.
— Вы вовлекли всю семью в несчастье, — вдруг каким-то спокойным, тихим голосом сказал Сергей Львович, как говорят о неотразимой беде. — Вашего брата ждут лишь горести и разочарования по службе — из-за вас! Я всё предвижу: просто прикажут не продвигать — и только потому, что он ваш брат!
И этот обречённый голос отца вдруг произвёл на Пушкина неописуемое впечатление.
— Я застрелюсь! — закричал он. — Застрелюсь! Я устал возиться в этой грязи жизни. Кто я? Где я? Я человек hors de lois[96] — бесправен и беззащитен. Недаром в Одессе пошёл слух, что я умер. Этот слух был пророческим! Я застрелюсь!..
Нежная Надежда Осиповна, не выдержав тягостной сцены, заплакала.
VIII
Прогулки в первой декаде октября 1824 года.
Вольные просторы заменяют ему дом!