Земля дышала сыростью. Леса обнажились, и запах прели щекочуще пропитал воздух. Чернели поля, вспаханные под пар.
Любимая пора! Как молчаливо и торжественно умирает природа. Будто желает перед смертью одеться в особо праздничный наряд...
Лошадь шагала спокойно, нога седока упирались в стремена, мерно поскрипывало кожаное седло. Покой, красота, вечная мудрость природы — вот что нужно душе вместо торопливой суеты человеческого муравейника.
Отдаться творческому порыву! В эту пору невыразимого осеннего очарования нарастал, как обычно, прибой творческих сил — даже телесно он чувствовал себя окрепшим. О, отдать всего себя вскипающим волнам гармонии!
Он погрузился в роскошь и музыку слога новой поэмы. Она венчала важный, но изжитый этап.
Волен ли? Не обрёл ли он лишь иллюзию воли? Потому что, увы, полной воли, истинной свободы нет и нигде не может быть — вот печальное заключение, к которому он пришёл. Птичка Божия не знает — да, птичка не знает, но это птичка, и полная свобода может быть лишь у птички, а никак не у человека!..
Он соскочил с седла и повёл лошадь в поводу. От её горячих ноздрей мягкими струйками вился пар. На севере в эту пору в воздухе уже холод.
Он поднял багряно-жёлтый лист клёна и долго всматривался в причудливый узор. Боже, как прекрасна природа! И сколько же ещё не воплощённой красоты в душе! Отдаться полёту, устремиться ввысь, к немыслимо прекрасному, к мучительно недостижимому... Найти, обрести, поймать простые, но единственные слова, несложные, но гармонические созвучия — и выразить всплески, волны, ритмы музыки...
Он — русский, поэтому и герои его в своей романтике носят национальную печать. У Байрона герои не меняли своей сущности до грозного и трагического финала и жребий был заранее предопределён. Но он сразу почувствовал несоответствие разгорячённого воображения англичанина русскому характеру. Русский герой «Кавказского пленника» не погиб, а вернулся к русским сторожевым курганам, и герой «Цыган» вернётся туда, откуда бежал, — к неволе душных городов, потому что, по крайней мере в России, куда ему ещё деться?
Ах этот пёстрый, грязный табор, в котором, по странной игре случая, ему довелось побывать!
Имя Мариулы. Именно Мариулы, которая вовсе и не участвует в сюжете поэмы. Именно Мариулы, потому что кто же этот старик цыган, ведущий рассказ? И старый цыган и Алеко — это он, Пушкин, это конец и начало духовного этапа, который с такими муками он проделал.
таков он был когда-то, и разве не в этом естественные права человека, которые так красноречиво возглашал Руссо?
таков он теперь, во многом навсегда разочаровавшись.
Герои Байрона оставались лишь ходячими идеалами. А его идеи обрастали живой, неповторимой человеческой плотью.
И он ввёл предание об Овидии, чтобы прибавить к образу старого цыгана почти библейскую мудрость и важность. Предание об Овидии — герое его лирической мечты.
Налетел ветерок и закружил листья. Сквозь их круженье отчётливо, зримо воскресло кочевье среди седых волн ковыля, костры становья, рваные шатры. Здесь, сейчас, среди круговерти багряных, осенних листьев выросла гибкая стройная фигура смуглой цыганки — и будто донеслись до него гортанные её выкрики. Но твердил он не её имя, а Мариулы, Марии.
Он наделил своих героинь мятежными силами. Но разве кровавая драма развенчала Алеко? Нет, не Алеко он развенчал, а идеал безграничной свободы, которой нет и не может быть в мире.
Отдаться помыслам, предаться ритмам, раствориться в неге творения и, подобно Богу, из себя питаться собой, упиваясь райскими музыкой и гармонией.
Он ловким, упругим движением вскочил в седло и вскачь помчал лошадь к усадьбе.
Уже топили печи. Чувствовался запах гари. В полупустой, бедно обставленной его комнате стоял придвинутый к окну стол. Белые страницы раскрытых тетрадей ждали новых слов, строк. В молчаливых борениях он грыз короткий черенок пера.
Строка меняла строку. «В сосуде глиняном пшено — Уже молдавское пшено — Уже варёное пшено — нежатое пшено...» Он искал единственное, точное, незыблемое.
Одно незаменимое слово определяло гармонию строки, стиха, строфы. «Медведь лениво пляшет — Ревёт, подняв лениво лапы — И тяжко пляшет вкруг жезла — Тяжёлый пляшет вкруг жезла — Лениво пляшет — Лениво пляшет и ревёт...»
Старого цыгана — вот кого нужно описать особенно красочно. «Старик бьёт в тарелку — Старик в гремучи бубны бьёт — Старик лениво в бубны бьёт... Старик...»
...Осень. Лошадь неторопливо переступает, чавкая копытами, по грязи размытой дороги. Над полями, пустыми и тёмными, стелется туман. И в этом тумане всплывают полустёртые видения — и звучит звонко и хрипло: «Ардима, фриджима». Хор ладтарей, кишинёвских дворовых цыган, выплёскивает пламенную страстность и безудержную вольнолюбивость. В тишине осеннего умирания Земфира гортанно поёт:
Так скорее, скорее, на всём скаку в свою келью — с гладкими тусклыми обоями и изразцами камина. И в тетрадь с мистическим «ОУ» масонского треугольника снова ложатся исчёрканные, зачёркнутые, перечёркнутые, вписанные вдоль и поперёк мелким неразборчивым почерком строки.
Говорят, он — русский Байрон. Конечно же эта поэма его построена по образцу знаменитых «восточных поэм». Конечно же план её повторяет план «Кавказского пленника»: там аул, здесь табор, там и здесь ночь, там и здесь неожиданно является необычный герой и рассказ о нём перемежается с внутренними монологами и лирическими размышлениями. Но разве не избежал он, Пушкин, крайностей, противоречащих законам красоты, крайностей, нарушающих античную гармонию и уравновешенность? И разве не застыл всемирный властитель дум Байрон на однообразной, опустошённой ниве бесплодного эгоизма и уязвлённого самолюбия?.. А он эту новую поэму писал, уже пережив муки разочарования и выразив их в стихах о сеятеле. Да, его романтические герои воплощали благородный и самоотверженный протест молодого вольнолюбивого поколения, в их бегстве в поисках идеала был ветер, может быть, уже недалёкой бури — но где, когда нашли полное воплощение заветные идеалы? Нигде и никогда! Куда же бежать? Зачем искать того, чего нет?
Октябрь. Какой ясный октябрь выдался в этом году! Осень уже вступила в свои права. В воздухе стыдливость и свежесть, а небо высокое, чистое и густо-синее. Всё прозрачнее рощи с оголившимися ветвями. А лес роняет свой убор, и землю устилает пышный цветной ковёр. Листья шуршат под копытами; листья, плавно покружив, неторопливо и мудро опускаются в неизбежную и неотвратимую общую могилу... И упорно горят яркими пятнами гроздья рябины...