О да, эта дружба священна! Кто же ещё на сходке? Олосенька Илличевский[102], вернувшийся в Петербург из Сибири, от своего отца-губернатора, — не поэт, не оправдавший надежды стихоплёт, но «чугунник» с заветным кольцом на пальце — и потому брат. А рядом Вольховский, Суворочка — неутомимый в трудах, скучноватый первый ученик, беспримерным трудолюбием одолевший даже блистательного князя Горчакова. И Корф[103], богомольный Мордан Дьячок, заносчивый чистенький карьерист, но и он «чугунник», и он брат... И Комовский[104], лицейская Лисичка, проныра и подлиза... Пылает синими языками жжёнка. Все поют — стоя, с бокалами в руках — их старые заветные лицейские песни. И, может быть, даже давний недруг, директор Егор Антонович Энгельгардт[105], тоже здесь; бывший директор, и его не пощадил рок...
Дельвиг обещал скоро приехать, в письмах жаловался на петербургскую скуку, бранил Булгарина и благодарил за стихи для «Северных цветов»; скорей, быстрее, не откладывая — сюда, в моё уединение, милый брат по музам...
Когда через два часа он вернулся домой, что он обнаружил? В его письмах кто-то копался — они лежали на столе не в том порядке, в котором он оставил их! Бешенство снова овладело им. Где письмо от Петра Плетнёва? Ах, вот оно! Важное письмо, на которое нужно безотлагательно ответить. Пётр Плетнёв — милый человек, скромный литератор, с которым Пушкин когда-то познакомился на многолюдных и знаменитых субботах, — предлагал услуга издателя. Хлопотные, непростые для него услуга, но ведь он не скрывал своего благоговения перед Пушкиным! Нужно ответить согласием. Плетнёв да Лёвушка в Петербурге займутся издательскими делами, избавив его хотя бы от нищеты!
Вечером он с Лёвушкой отправился в Тригорское. В уже ранних осенних сумерках высилась Савкина горка — древнее городище, — а справа, за причудливо извилистой Соротью, виднелись тёмные и безгласные избы деревни Дедовцы.
— Ты будешь как бы представлять меня в Петербурге, — говорил Пушкин брату. Тот радостно кивал головой. — Самое важное — суметь через нашу цензуру протащить главу «Евгения Онегина». Я дополнил её, исправил, предпослал важный для меня «Разговор» и предисловие. На что я надеюсь? — И он принялся объяснять брату, почему с переменами в Министерстве народного образования появилась надежда. Лёвушка всё понимал. — У тебя почерк сделался чётким, разборчивым — вот и перепишешь для подачи в цензуру.
Лёвушка горячо обещал всё выполнить. Пушкин не ошибся: у него был верный друг. Он расцеловал счастливого брата.
Вот уже на пригорке усадьба дериглазовских помещиков; вон на фоне потемневшего неба ловят последние отблески света кресты Егорьевской церкви.
— Прежде всего явишься к Жуковскому, — наставлял Пушкин. — Вот уж действительно и начальный путеводитель мой, и всегдашний покровитель. В его облике, и в стихах его, и в душе что-то ангельски небесное, устремлённое от земной прозы к высокой мечте. Ему первому рукопись — и мне опишешь в подробностях. Впрочем, он и сам напишет. Затем — Плетнёву. Мнение моё о его талантах ты знаешь — да не болтай! Издатель же он надёжнее Гнедича. Потому что Гнедич не будет печься о жалкой лишней ассигнации, а я так до сих пор помню, что добрый мой дядюшка Василий Львович прикарманил сто рубликов, подаренных тётей Анной при отъезде в лицей... В общем, пусть собирается ареопаг: Жуковский, Дельвиг, Плетнёв, — а потом уж прямо к министру Шишкову!.. И к Карамзину — непременно!..
Вот и волнистые поляны, и травянистые луга вдоль речного русла, а слева — знакомая сосновая роща. И наконец, от ив, свесивших ветви над самой рекой, вверх по каменистой тропке среди кустов и корней деревьев они поднялись на площадку тригорского холма.
Окна прямоугольного длинного помещичьего дома почти все были темны: Прасковья Александровна экономила на свечах и масле, — но там, где расположена была зала, сквозь занавески пробивались и ложились на верхушки кустов волны света.
Лёвушке пришла в голову задорная идея.
— Давай разыграем, будто мы ревнуем Аннет! — И он заговорщически посмотрел на брата.
Они поспели как раз к вечернему чаю. Их встретили дружные возгласы приветствия.
За столом началось то, что называется caquet[106].
— Что вы можете сказать о Нетти? — принялась допрашивать резвая Зизи.
— О, я мог бы много сказать... — со значением ответил Пушкин.
— И я тоже! — подхватил Лёвушка.
Нетти покраснела.
— А что вы можете сказать об Алине?
— Об Алине? Ну что же, я знаю, по ком она вздыхает. — В этой фразе Пушкина был намёк.
— И я знаю! — подтвердил Лёвушка.
Алина, как ни была сдержанна, тоже покраснела.
— А что вы можете сказать обо мне? — спросила Зизи.
— Могу сказать, но не скажу.
— Почему?
— Потому что не скажу... И мне кажется, вас больше интересует мой брат.
— Вот как? Ничуть!
— Почему же вы покраснели?
— Зизи, замолчи, — вмешалась Прасковья Александровна.
— Вы услышите гениальнейшие стихи. — Лёвушка поднялся из-за стола.
Подражая брату, он стал посредине зала. Так же, как Пушкин, он вскинул голову и принялся декламировать.
Лёвушка прочитал всю поэму «Цыганы» от начала до конца — память у него была колоссальная, и он унаследовал актёрские данные от отца.
Прозвучали аплодисменты — декламатору и автору. Потом взоры всех девушек устремились на Пушкина.
— Неужели вы в самом деле бродили с табором? — Этот сосед их был странный, непонятный, непостижимый. — Как романтично!
Пушкин испытал смущение.
— Да, так уж случилось... — Но неужели он действительно жил с цыганами? Этим барышням он конечно же казался романтическим героем. Если бы они знали, из какой житейской прозы, да чего там, из какой неопрятности и смрада создал он свою поэму! — Поверьте, я совсем обыкновенный человек! — Кажется, это была первая фраза, которую он этим барышням сказал просто и искренне, но они будто и не услышали его.
Аннет смотрела на него откровенно влюблённо. Этого нельзя было оставить незамеченным.
— «Без умысла пленяешь ты...» — сказал Пушкин.
— Что вы говорите! — воскликнула Аннет.
— Это не я, это поэт Дмитриев[107]: «Без умысла пленяешь ты...»
— Но вы-то говорите с умыслом!
— Я ничего не говорю. «Без умысла пленяешь ты...» Это говорит старый дурак Дмитриев.
Алина уселась за фортепьяно. Лёвушка подмигнул брату: пора! Оба одновременно подошли к Аннет. Она пойдёт с Пушкиным. Лёвушка изобразил досаду, даже ярость.
— Но вы обещали мне раньше!
Щёки Аннет раскраснелись. Круглое лицо её поглупело.
— Вы обещали мне раньше! — яростно кричал Лёвушка.
— В чём дело? — Прасковья Александровна сочла нужным вмешаться.
Пушкин и Лёвушка бросали друг на друга воинственные взгляды.
Зизи воскликнула:
— Они из-за Аннет будут драться на дуэли!..
Нетти, о которой забыли и которая одиноко сидела в углу, вдруг начала всхлипывать, постанывать, запрокинула голову, потом разрыдалась: у неё сделалась истерика.
Все бросились к Нетти, кто-то держал её голову, кто-то вливал ей в рот воду.
— Немедленно в постель! — скомандовала Прасковья Александровна.
Пошатывающуюся Нетти повели под руки.
Да, в тригорском доме был свой сложный клубок отношений!
Но и в Михайловском клубок запутывался всё больше. Где важное письмо от князя Сергея Волконского? Ах, вот оно, но кто трогал его?
Князь Волконский[108] писал о предстоящей женитьбе на Марин Николаевне Раевской. Мария... Очевидно, она поведала избраннику о любви к ней другого — и князь посчитал своим долгом уведомить Пушкина о помолвке. Мария... Её образ постепенно терял телесность и сливался с мечтой. А с князем он встречался давно в Петербурге, потом в Одессе: в прошлом повеса, потом военный герой, флигель-адъютант и генерал, рядом с юной Марией — пышноусый старик. Безрассудный храбрец! Но кто ныне не храбр! А его, Пушкина, она не смогла полюбить... Что ж, счастье, видно, не для него!..
103
104
105
108