Она была наивно искренна, и от неё пахло свежими яблоками. Глядя на неё, он думал о том, что, если его друзья победят, эта девушка из крепостного состояния перейдёт в свободное. Уже ради одного этого следовало бросить кровавый вызов и идти на жертвы. Впрочем, он вспомнил, что Арина Родионовна, сама получив вольную, не захотела её для своих дочерей. Но в этом был резон: если земля оставалась помещикам — что без земли делать крестьянам?
— Мне идтить? — спросила Ольга.
— Да. Нет. Постой...
Он о чём-то раздумывал, а она украдкой поглядывала. Странный был этот барин — не похож ни на Осипа Абрамовича, ни на Марью Алексеевну: их обоих она видела ещё маленькой девочкой и от страха перед ними трепетала.
— Мне идтить?
— Послушай, Ольга. Хочешь быть вольной? — спросил Пушкин.
Она не поняла.
— Ну... Жить где хочешь, жить как хочешь...
Что-то обидное показалось ей в его словах.
— Как можно! Мы — ваши. Мы очень даже довольны нам других господ не нужно!..
— Но ведь крестьяне кругом всё бунтуют!
— Дак, Александр Сергеевич, кому же волюшки не хочется? Кому же погулять не хочется? Мне идтить?
— Ну иди...
Начинался новый день, и опять он для бодрости с утра садился в ванну со льдом. А потом принимался за работу. Он вернулся к своим «Запискам». Теперь он перебирал в памяти всё, что, несомненно, связано было с тайными обществами. Конечно же сходки в доме на набережной Фонтанки — пылкого и резкого Никиты Муравьёва, дерзкого и храброго Михайлы Лунина, рассудительного и осторожного Ильи Долгорукова, морского офицера Бестужева[155], и ещё, и ещё многих — конечно же эти сходки были не случайными. И в Кишинёве разговоры у Михаила Орлова, и якобы мирная встреча в Каменке с Давыдовым[156] и Якушкиным, конечно, тоже были полны скрытого смысла... Он занёс всё, что сохранила память, в «Записки» — для Истории. Несколько страниц посвятил он разговору с Пущиным.
А потом мысли невольно притекли к Николаю Михайловичу Карамзину. С этим, бесспорно, великим человеком связано было так много! В Китайской деревне Царского Села он — может быть, последний русский летописец — при нём, Пушкине, составлял ноты к обширному своему труду... Конечно же Карамзин проклянёт переворот! За неизбежно пролитую при этом кровь. Ужасы якобинской диктатуры некогда потрясли его. Он восклицал: «Век просвещения! Я не узнаю тебя — в крови и пламени не узнаю тебя!» Нет, он ратовал лишь за постепенные улучшения на пути общего просвещения...
Он набросал заметку о Карамзине: «Это было в феврале 1818 года. Первые восемь томов «Русской истории» вышли в свет. Я прочёл их с жадностью... У нас никто не в состоянии исследовать огромное создание Карамзина... Молодые якобинцы негодовали, несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом события, казались им верхом варварства и унижения... Но «История» есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека...»
Что желал доказать Карамзин своей «Историей»? Что Россия не Европа? Но разве не то же самое доказывал адмирал Шишков? Отчего же эти люди возглавили в мыслящем обществе две, казалось бы, противоположные партии: «Арзамас» и «Беседу», европеистов и славянофилов? Может быть, Карамзин, дав толчок для европеистов, убедительно доказав необходимость европейского просвещения, сам остался вполне славянофилом, таким же, как и Шишков? В этом было какое-то безысходное противоречие!..
И во время прогулки он размышлял всё о том же. Лошадь, не чувствуя повода, неспешно направилась привычным путём вдоль берега Сороти в сторону Тригорского. Однако всадник пожелал перебраться на противоположный берег. Лед был крепок, но, чуя опасность, лошадь пошла неохотно и в самом деле вдруг поскользнулась передними ногами. Она завалилась, но Пушкин успел освободить ноги от стремян и всё же упал и ушибся. Лошадь беспомощно билась, пытаясь подняться. Людей вокруг не было. Потягивая за узду, понукая, он поднял лошадь. Та понуро свесила голову, прядала ушами и подрагиванием кожи стряхивала снег с шеи. Ведя её за повод и прихрамывая, Пушкин направился в Тригорское.
Ахи, охи, возгласы встретили его! И сразу же примочки, повязки...
— Не я упал, а лошадь упала, — объяснял он. Это было важно для его самолюбия.
Но почему его не было несколько дней? Его ждали, даже собирались к нему наведаться! Да потому, что приезжал его друг Пущин. Боже мой, почему же не привёл он Пущина к ним? Да потому, что... О, если бы они познакомились с Пущиным, его другом лицейским Жанно — необыкновенным, исключительным, ни с кем не сравнимым...
Тотчас тригорские обитательницы заметили: Пушкин был чрезвычайно возбуждён, необычно, лихорадочно оживлён, какие-то фразы срывались с его губ, какие-то намёки, которые не могли понять. И вдруг он объявил: он решил тайком на пару дней съездить в Петербург! Не безумец ли он? Он хочет новых гонений? Не дожидаясь письма от Алексея Вульфа, он отправится в Дерпт! Ну, это вовсе безумие...
— Умный человек не может быть не плутом! — вдруг воскликнул он.
Что сие означает? О ком эта фраза? А эта фраза из прелестной комедии «Горе от ума» Грибоедова — не слышали? Как же, кто же не слышал об этой комедии...
— Да, в России умный человек не может быть не плутом! — повторил он. — А знаете, о ком это? О бывшем моём приятеле Толстом-Американце — кажется, я не раз рассказывал? Так вот, запомнил наизусть:
— Какой язык! — воскликнул Пушкин. — Вот язык — всякая фраза войдёт в пословицу!
И вдруг замолк, помрачнел и принялся собираться в обратный путь. Но зачем? И с перевязанными рукой и ногой... Побудьте с нами!
...В деревне праздник. Что такое? Свадьба! Какая свадьба? Да свадьба! Барин Сергей Львович прислали строгай наказ девку Дуняшку, ту девку, которую прогнали из горничных за разбитое блюдо, непременно и тотчас выдать замуж за Федьку.
Утром Пушкин отправился в деревню. Народ, народ он хотел узнать и понять!
Нищая, жалкая деревенька бурлила и горланила. Принарядились — у кого цветастая занавеска под нагольным тулупом, на ком башлык суконный поверх шапки, кто в берестяных лаптях с оборами, а кто и в бахилах с обрезанными голенищами. Запряжённые верёвочной упряжью пошевни и сани вытянулись длинным поездом. Снег был утоптан, грязен.
В одном из домов во весь голос выла невеста:
— Родимая, родная матушка! Родный мой батюшка!
Бабы, угорев от самогона, носили по улице, от дома к дому, в большой миске красоту — наколки и ленты из косы невесты. Дружки грузили в сани свечи, пирога, образа. И подруга укладывали в сено мешки и припасы.
Но вот молодые предстали перед молодым своим барином. К боку рослой грузной восемнадцатилетней Дуняшки прислонился четырнадцатилетний — худенький и слабый — Федя. Он был испуган и плакал. Молодые в пояс поклонились барину. Пушкин дал им денег, много денег, благо Плетнёв недавно прислал из Петербурга.
Поезд тронулся — сначала сани жениха, за ними сани невесты — в церковь, в Вороничи...
Боже мой, дойдёт ли сюда то, что готовят в Петербурге?
И снова он, подперев голову рукой, за своим столом. Но всё же за что приняться? События могут разразиться при первой же суматохе в России — на это намекнул Пущин. Его братья, его друзья! Но знают ли они Россию? Именно Карамзин в доме Муравьёвых вопрошал: знаете ли вы Россию?.. Теперь в голову пришёл замысел: описать путешествие Онегина. Это могло составить одну из глав романа. Тем более что вообще для романов путешествия были почти традицией. В конце концов и Чайльд-Гарольд путешествовал! Однако же путешествие Онегина должно быть не по экзотическим странам, а по России! Онегин должен узнать Россию!..
155
156