— Да правда ли? Страшно уж больно. — Характер у Рокотова был робкий.
— В том-то и трагедия царя Бориса! — вскричал Пушкин. — Он не злодей, а политик! Как политика я его и рисую. Может быть, только блага желал он своей державе, однако злодеяние его породило враждебное ему народное мнение — и уже ничто не может ему помочь, хотя он и мудрый правитель. Вдруг голод: люди едят друг друга. Вдруг пожар случился как раз после смерти царевича. Вдруг желанный дочерин жених, брат датского короля, умирает по приезде в Россию. А народ твердит: «Прииде грех велий на языцы земнии».
— Ох, Александр Сергеевич!..
— Вот я вам расскажу. — Пушкин снова заходил из угла и угол. — Борис сам из обрусевшего татарского рода, но сумел жениться на дочери Малюты Скуратова. Однако же, умный политик, сам в опричнину не вступал. А сестру свою Ирину сумел выдать замуж за самого наследника Фёдора Ивановича. Тот же, слабый правитель, ещё царствуя, передал шурину все государственные дела. Кто теперь ещё стоял у него на пути к высшей власти? Оставался младший брат Фёдора — правда, от другой жены Грозного, но всё же царевич — вот Годунов и добился его ссылки, вместе с матерью, в Углич. А там его и зарезали. Умер Фёдор, Ирина постриглась в монахини — кого же ещё Земскому собору избирать на царствование, если не Годунова?
— Ох, Александр Сергеевич!..
— И если хотите знать, мой предок, Пушкин Остафий Михайлович, думный дворянин, подписался под соборным решением... А другой Пушкин, Гаврила Григорьевич, думный дворянин, содействовал самозванцу Лжедмитрию...
— Ох, Александр Сергеевич!..
Пушкин над чем-то задумался, потом сказал тихим голосом, будто обращаясь к самому себе:
— Убийство Димитрия вроде бы необходимость политическая, да ещё важнее мнение народное — вот и оказалось, что умный и твёрдый духом Борис потерпел полный крах... Не урок ли это грядущим злодеям?
— Я восвояси, Александр Сергеевич. — Рокотов поднялся: поток мыслей, обрушившихся на него, был чрезмерен.
...В опустевшей комнате ещё долго мерцала одинокая свеча. За окном сыпал снег.
Вошла Ольга. Свидания их происходили часто, но длились недолго.
Ольга теперь наряжалась празднично. Оплечье её белой холщовой домотканой рубахи было в затейливой, красными нитками, вышивке.
— Ой, метуха во дворе, — сказала она.
Днём она работала вышивальщицей и, кажется, больше всех на свете боялась Арины Родионовны.
— Севони Арина Родионовна приказала вышить дерево, а по бокам птичек, — продолжала Ольга. — Так я вышила птицу-паву... Арина-то Родионовна вроде совсем старушка, да крепкая, да в плечах харчистая и лицом казистая, а голос живный, громкий...
Оказалось, она ревнует молодого барина к другой дворовой вышивальщице.
— Марья-то на вас, Александр Сергеевич, всё смотрит! Право, бесстыжая! Уж очень резвая. Так я вам скажу: неряха она!
В комнате было совсем тихо, и Ольга прошептала:
— Что-то шуркает, Александр Сергеевич, должно, мыши. А я мышей страсть боюсь... Вот и кошка закавкала... Так я завтра опять приду. Ага?
Скрипнула дверь. В комнате воцарилась непроглядная темнота.
XXIII
В середине марта наконец-то прибыли с таким нетерпением ожидаемые тетради. Пушкин разорвал обёртку, о которой Лёвушка всё ж таки позаботился. Вот они! Плотные шершавые большие листы были сложены вдвое и скреплены — сборник, который он готовил ещё в 1820 году.
Боже мой! Пять долгих лет прошло с тех пор, как в доме алжирца Никиты Всеволожского из этих тетрадей читал он стихи минутным друзьям минутной своей младости — редактору «Journal de St. Petersbourg», щеголеватому неулыбчивому сочинителю аллегорических снов Улыбышеву[166], театральному завсегдатаю, гражданину кулис, автору бесчисленных театральных рецензий лейб-улану Баркову, богачу-литератору, сочинителю французских стихов и переводчику Тибулла адъютанту Генерального штаба Якову Толстому[167] и ещё десяткам лейб-егерей, лейб-гусаров, семёновцев, сотрудников Коллегии иностранных дел, кружившим возле него, знаменитого Пушкина, составлявшим блестящую свиту его, недавнего лицеиста, дерзко и горделиво шествовавшего по театральным залам и светским салонам... Вдруг разразившийся ураган развеял друзей, а его самого унёс вдаль, в изгнание...
Однако за пять лет написано немало — он мог пополнить, расширить Собрание, по-новому разбить его на отделы... Отложив все другие работы, Пушкин засел за правку.
Когда-то он нанял канцеляриста: почерк был чёткий и промежутки между строками, хотя и без транспаранта, были соблюдены. После правки заняться перепиской теперь должен был Лёвушка. Немало встретилось обычных описок. Например, в «Гробу Анакреона» вместо: «Смертный, век твой привиденье» — было написано провиденье. Или: в «Воспоминаньях в Царском Селе» стояло какое-то нелепое улились вместо улеглись. И таких описок было много. Он их исправил. Но главным была правка!
В памяти оживало былое. Вот дорогое ему по воспоминаниям стихотворение «К ней». В доме Оленина на набережной Фонтанки почти потрясение, самое настоящее головокружение испытал он от красоты женщины в тюлевом платье, с открытыми мраморными плечами, с толстой русой косой, по-девичьи уложенной на затылке, — племянницы хозяйки Анны Керн, приехавшей из Полтавской губернии со старым мужем-генералом. Это было в 1819 году — он помнил этот день, этот вечер во всех подробностях... Но в тетради поставил ложную дату: 1817, потому что стихотворение должно жить независимо от породившего его повода. Да и нравственнее скрывать повод... И заглавие он зачеркнул, но потом восстановил. Он внёс поправки: «Сильнее чувствовал... Живей пленяла...» — заменил на: «Живее чувствовал... Сильней пленяла...»
Стихотворение было о ней, к ней и о себе: поэт лишён вдохновения, он не живёт, а лишь дремлет, дни его текут тягостно, но вот он увидел её — и душа его пробудилась; вместе с любовью вернулись вдохновение и счастье жизни... Но строки:
он зачеркнул: они показались слишком напыщенными. «Вновь лиры сладостный раздался голос юный» он тоже зачеркнул, потом восстановил, слегка изменив: «лиры сладостной...»
«В альбом Пущину». И вновь в воображении возникла целая картина: расставание, разъезд после окончания лицея; их в каретах перевозили небольшими группами из Царского Села в Петербург; он отправлялся вместе с Кюхельбекером, Комовским, Масловым, Бакуниным, Броглио и Ломоносовым[168], а Пущин из-за болезни задерживался в лицее; перед разлукой он первому другу сказал самое заветное:
И сам он сейчас всесильной властной мечтою унёсся в Царское Село. Разве не пророчеством были его строки:
166
167
168