XXV
Дельвиг, лёжа на диване, подложил руки под голову. Ему было удобно. Со снисходительной улыбкой он вслух размышлял о себе:
— Знаешь ли, я большей частью жду посещения музы в постели. Иногда день, иногда неделю... И что же? В конце концов я слышу приближающийся шум серебристых крыл...
— У тебя талант прекрасный, барон. Но ты ленишься. — Пушкин с какой-то зачарованностью смотрел на друга. — Ты, барон, размениваешь золото своего гения на мелкие четвертаки. Да напиши ты что-нибудь сильное, смелое, значительное, я уже не говорю — байроническое, как сказал бы прежде! У меня самого вкусы куда как изменились...
— Дунь и плюнь! А я не желаю никуда торопиться.
— Но хоть готовь свой сборник!
— А я не желаю торопиться... Нам, Француз, нужно жить лишь дальними и высокими надеждами, а трудиться — это уже для просвещённых внуков.
— Не укрыть ли, батюшка, вам нога пледом? — беспокоилась Арина Родионовна.
— Нет, не нужно, родимая.
— Может быть, подложить подушку под спину?
— Нет, мне хорошо.
— Ну, пойдём, барон, хотя бы побродим по лесу, по парку!
— Нет, мне хорошо!.. А на улице какой ветер — Борей или Веспер?
— Тепло! Весна! Уже совсем весна!
— Мне хорошо на твоём диване. — Дельвиг помолчал. — Вот ты читал мне сцены трагедии... Да, конечно же ты готовишь современникам и потомству бессмертное яство, нектар и амброзию, — я понимаю... Но скажи, Француз, почему ты обошёл всё кровавое? Вот бы сценки!..
— Да знаешь, как-то... — Пушкин замялся. — Вначале, правда, я подготовил нужные записки...
— Так почему же? — В голосе Дельвига послышалась строгость.
Пушкин молчал.
— А я скажу тебе! — Как иногда бывало, Дельвиг внезапно пришёл в возбуждение. Рыхлый, грузный, одышливый, он вскочил с дивана, да так резво, что очки упали, и он смотрел на Пушкина, беспомощно напрягая глаза. — Шекспир, Шекспир! Я понимаю: он твой новый Бог. Но Шекспир не упустил бы кровавой сцены! Уж он нагромоздил бы... А ты? Убийство Димитрия всего лишь в прошлом. И я скажу тебе почему. Потому, Француз, что не можешь ты преступить античное чувство меры, каноны красоты и гармонии и бесшабашно предаться разгулу. Нет, и Шекспира ты должен спаять с античностью...
— Я много размышляю о драме... — Пушкин не возражал, но как будто всматривался в себя. — Ты даже не представляешь, как много размышляю я о театре.
— И ты желаешь видеть своё творение на сцене, — продолжал Дельвиг. — Вряд ли сумеют его поставить... У тебя народ — конечно же настоящий народ. Но он же и хор древней трагедии — кто догадается.
— Может быть, ты гений... мне нужно подумать. Поедем в Тригорское.
— Нет, я устал. — Дельвиг сказал всё, что хотел, успокоился и снова лёг на диван.
— Не подложить ли подушечку под голову? — усердствовала Арина Родионовна.
— Нет, мне хорошо. — Дельвиг помолчал. На губах его вновь заиграла снисходительная улыбка. — Что сказать о себе? Служу в Публичной библиотеке — и доволен. Жалованье небольшое, однако позволяет безбедно жить. Помогаю в русском отделе Крылову — вместе кое-как мы несём это бремя. И знаешь, он меня любит — вот и участвует своими баснями в «Цветах»... Нет, мне хорошо, необременительно. И, кроме того, в библиотеке я занимаюсь.
— Барон, поедем в Тригорское!
— К барышням?
— В тебя все влюблены!
— А на улице какой ветер — Борей или Веспер?
В конце концов всё же поехали. Дельвиг зябко кутался и рассеянно смотрел по сторонам. Что он видел: пейзажи своих идиллий, кипарисы и можжевельник между скалами, ручьи, падающие с утёсов, луга, поросшие душистыми травами, морской береге говорливыми волнами? Пушкину сделалось грустно. Да, конечно, он имел друзей, но в труде своём был одинок. Дельвиг прекрасное черпал из книг, Кюхельбекер исходил из книжных идей, он же вглядывался в подлинный мир...
В Тригорском приятелей встретили реверансами и восторгами. Их ждали, о них говорили, за ними хотели послать — и теперь ожидали стихов, откровений, каждое слово ловили, каждой шутке смеялись, в каждом пустячном жесте желали разгадать смысл... А они, купаясь в поклонении, обожании, влюблённости, предавались беседе, важной, может быть, лишь для них.
— Непонятно, — произнёс Дельвиг, — почему нет у нас вовсе народных драматических произведений, а между тем русская история обильна происшествиями, которые просто напрашиваются в трагедии...
— У Озерова, — сказал Пушкин, — всего лишь удачные строки, не больше.
— У Озерова всё по старинной французской школе.
— Барон, ты гений! Я бранюсь с князем Вяземским. Тот защищает, а я понимаю полное ничтожество Озерова!
— Расскажите, расскажите нам об Озерове! — закричали девицы. — Как-то в Опочке представляли его трагедию.
— А я так в восторге от Озерова, — возразила Прасковья Александровна. — Признаться, я в Петербурге, в театре рыдала...
Но друзья будто говорили лишь для себя.
— А что ты скажешь о комедии Грибоедова? — спросил Пушкин.
— Нет, — вздохнул Дельвиг, — его пьеса лишена каких-либо достоинств.
— Ты не прав! — вскричал Пушкин. — Язык! Да и целые сцены... Нет, я пришёл к выводу, что это великое создание.
— Нет, — снова вздохнул Дельвиг, — я не нахожу в этой комедии ровным счётом никаких достоинств.
— Но стихи о моём бывшем приятеле Толстом-Американце:
Да, умный человек не может быть не плутом... — Пушкин захохотал. — Какой язык! Это — на века!
— Расскажите, расскажите нам о Грибоедове, — попросили барышни. — Мы тоже что-то слышали!
— Неправда, что его честь была как-то замарана, — вмешалась Прасковья Александровна. — Я прекрасно знаю эту дуэльную историю...
Друзья никого не замечали, не в силах оторваться друг от друга. Вспоминая прошлое, они снова пришли к началу, к лицею. Ах, Боже мой, когда всё это было! В первый же год на белой доске, выставленной в зале, золотыми буквами вывели имена отличившихся в учении и поведении. Их в этом списке не было, зато уже тогда ими владела страсть к поэзии! Наизусть знали они изданное Жуковским собрание русских стихотворцев. А приезд Державина! Великий старец предрёк новую славу России.
— Расскажите, расскажите нам о Державине! — приставали барышни. — Ну, какой был Гаврила Романович?..
— Мне довелось его видеть, — сказала Прасковья Александровна. — Да, и не раз, в Петербурге, и государственным деятелем, а не поэтом.
Но барышни хотели наконец обратить на себя внимание. Они принесли альбомы. Дельвиг вписал Аннет:
Пушкин вписал Зизи:
Их не отпускали, сажали за стол, хотели им петь, затевали танцы и, наконец, взяли клятву, что они приедут на следующий день...