Окна длинного тригорского дома были распахнуты. Он пробрался, пригибаясь, цветниками к самому окну — и вдруг прыгнул на подоконник. Испуганные женские возгласы смешались с его звонким смехом.
— Мамочка, я боюсь, — чертёнок! — визжала Зизи.
Он соскочил с подоконника.
Аннет тут же убежала и запёрлась в своей комнате. А он продолжал хохотать, разглядывая себя в зеркало.
— Мне в самом деле почудился чёртик! — повторяла Зизи.
Он откинул голову. Феска с кистью придавала его лицу с густыми бакенбардами в самом деле какое-то странное выражение.
Вдруг он уловил взгляд Алины и резко оборвал смех. Взгляд сказал ему всё: он был некрасив, почти уродлив! Тотчас он сорвал с головы фреску.
...Уже встали из-за чайного стола, когда из своей комнаты вернулась Аннет. Краска стыда заливала её круглое лицо с румяными щеками.
— Где это вы были? — с притворным удивлением спросил Пушкин. — Мне кто-то даже сказал, будто вы отправились в Опочку к трактирщику Жаку.
— У меня болела голова, — опустив глаза, ответила Аннет.
— Что-то не похоже... — не унимался Пушкин. — И часто у вас так болит голова? И что же вам помогает, когда у вас так болит голова?
Всё же они уселись рядом на диван. Напустив на себя строгость, он сказал:
— Зачем вы растрепали височки? Это модно, но у вас, к несчастью, круглое лицо.
Она подняла на него умоляющие глаза. Он оглядел её с ног до головы и произнёс:
— Вам нужно носить короткие платья...
Она вспыхнула:
— Как вы смеете!
— Да, потому что у вас прехорошенькие ножки. Вы должны знать свои сильные и слабые стороны.
— Умоляю вас, — прошептала она.
Но теперь на Прасковью Александровну напала словоохотливость.
— Александр, — сказала она, — вот Алексей пишет, что скоро приедет. Но я не могла уразуметь: он говорит, будто весной ожидал вас у себя в Дерпте?
Случайная эта фраза вызвала в Пушкине целую душевную бурю. Вульф ждал его в Дерпте. А его попытки вырваться на волю не только оказались безуспешными, но привели к сущим нелепостям! Друзья за него хлопотали. Он попытался довести до царя слух о тяжёлой, смертельной болезни — речь шла о небольшой надувшейся жилке на голени — аневризме. Жуковский добился разрешения жить не в имении, а в Пскове. Ну уж нет, он предпочитает сельские просторы.
Настроение его резко изменилось. Он сделался угрюмым, молчаливым.
Аннет что-то говорила — он не отвечал.
Жить в Пскове, в этой провинциальной дыре, под бдительным надзором губернской полиции!
Алина милостиво предложила сыграть на фортепьяно. Он и ей не ответил. Не в столицы, не в Дерпт, не за границу, а в Псков! Вот и всё великодушие его величества! Если он болен, ему нужно оперироваться. Что же, он будет оперироваться у псковского коновала Всеволодова? Да и вообще эта жилка на голени не мешала делать ему прогулки за тридцать вёрст. Но каково быть затворником!
— Вы не отвечаете мне, не слушаете меня вовсе. Боже мой, что вы за человек! — прошептала Аннет, вглядываясь в его лицо. — Только что вы были совсем другим!
Но у Прасковьи Александровны ещё не прошла словоохотливость.
— Ваш Дельвиг прелестен, — сказала она. — Он всех нас очаровал. О, какой благородный, благожелательный, поэтический, добрый... Представляю вас в лицее!
Вдруг снова в душе его что-то изменилось. Будто зазвучали другие струны.
— Как я помню приезд старца Державина! Дельвиг поджидал его внизу, в сенях: он хотел поцеловать руку, написавшую «Водопад»... Тогда мы благоговели... Но вот сейчас я перечитал Державина — всего, от корки до корки. — Речь его оживилась. Он стряхнул с себя хмурость. — Да, кое-что поразительно, это истинное золото, но другое, даже большая часть... Признаться, я к нему охладел... — И полилась блистательная, полная красок, сравнений, неожиданных мыслей речь.
Его слушали, боясь нарушить внезапно нахлынувший поток вдохновенья.
Он собрался в Михайловское. Аннет шла, опираясь на его руку.
— Вы презираете теперь меня, — сказала она и заплакала. — Увы, я сама себя презираю. Но что делать, я не могла сдержать свои чувства...
— Вам всё это показалось, — мягко ответил Пушкин. — Всё это пройдёт.
— Нет, не пройдёт, — произнесла она и ещё горше заплакала.
Вошли в парковую беседку, увитую плющом. Из-за густой зелени здесь царил сумрак. Аннет подняла к нему своё мокрое от слёз лицо. Как это получилось, он и сам не знал. Он не удержался и поцеловал её в губы.
Неожиданно из зарослей выскочила Зизи и прошептала:
— Я всё слышала, всё видела и расскажу maman.
— Как ты смеешь! — вскричала Аннет и, отпрянув от Пушкина, бросилась к сестре.
— Я всё слышала и видела, — повторила Зизи так же шёпотом, повернулась и убежала.
— Она не расскажет, — успокоил Пушкин девушку.
— Нет, она обязательно расскажет, вы её плохо знаете, — возразила Аннет. — Я должна идти.
Она прильнула к Пушкину, сама поцеловала его.
— Я люблю вас, я в вашей власти, — сказала она и скрылась.
Пушкин зевнул. Всё это было скучно. Девушка не вызывала в нём ни малейшего чувства, и он слишком уважительно относился к Прасковье Александровне, чтобы чем-нибудь оскорбить её.
Аннет, гордо подняв голову, вошла в дом. Прасковья Александровна ожидала её. Ни слова не говоря, она отвесила дочери звучную пощёчину.
Закрыв лицо руками, двадцатишестилетняя Аннет ушла в свою комнату. Конечно, подумала она, её мать сама влюблена в великого поэта.
XXIX
Ночью, во сне, с ним что-то происходило — творческая жизнь продолжалась, меняя душу, — и встал он совсем не таким, каким лёг. Не было отдельных, конкретных мыслей — о каком-то событии, замысле, о брате или друзьях, о Михайловском или Петербурге, — лишь общее ощущение превратности и неизбежности: жизнь — смерть — смысл — судьба — цель.
Прогулка в первой половине июня 1825 года.
К чему же так упорно стремится человек всё по тем же — из века в век — колеям жизни и к чему же ведут сами эти колеи? От естественной и дикой простоты к успехам цивилизации? В чём цель, конечный смысл? Что даёт знание?
Он не в первый раз думал над этим. В конце концов знание, как червь, разъедает счастье. Разум — холодный и бесстрастный наблюдатель радостей и горестей сердца. И как же несчастен тот человек, которого судьба наделила беспощадным умом и пылким сердцем! Увы, ему самому выпал этот удел.
В конце концов за недолгую прожитую свою жизнь он успел изведать всё: упоение и скуку, устремлённость и опустошение, веру и сомнение. Это всё нужно было выразить в вечных образах. Фауста можно было перенести в современность. И он изобразил бы самого себя: Фауста, стремящегося к радостной полноте бытия, и Мефистофеля, с усмешкой оценивающего само бытие...
Так к чему же выведет само бытие человечества? Знания, успехи наук, торговля, прогресс? Фауст может приказать:
Но в другие, светлые минуты разум поднимается над прихотями и несовершенством человеческой природы — и побеждают мудрость и гений. И тогда обретаешь веру, постигаешь судьбы. Тогда можешь воскликнуть:
Вот замыслы двух стихотворений. И в них нет противоречий, лишь итог мучительных испытаний и раздумий.