— Да, да, добрый мой друг... — согласился Александр, но в его голосе не было ни энергии, ни надежды.
— Государь, я люблю вас как человека. — Карамзин заплакал.
Опять Александр дотронулся до плеча историографа. Какое-то время шли молча.
— Я получил письмо-просьбу матери известного Пушкина, — сказал царь. — Что посоветуешь с ним делать?
— Ваше величество, простить и вернуть. Он ещё так молод!
Давно ли Пушкин по этим садам бегал в лицейском мундирчике! В памяти Карамзина всплыла забавная сцена: юный лицеист признался в любви его жене. О Пушкине он думал снисходительно: конечно, прекрасный талант, но буйный его характер позволит ли ему сделать хотя бы десятую долю того, что сделал для России он, Карамзин?
— Чем занят Пушкин сейчас? — спросил Александр.
— Он пишет трагедию о Борисе Годунове.
— Что? — На бесстрастном, привычном к скрытости лице Александра выразилась боль. Восшествие на престол и судьба Годунова слишком напоминали ему собственное вступление на трон.
— В хорошем духе, государь. Судьба самозванца Гришки Отрепьева весьма поучительна. Нужно бы простить и вернуть...
— Может быть... Я подумаю... — сказал Александр.
— Разрешите через родных и друзей подать надежды?
— Да... Я подумаю.
XXXV
Итак, свершилось! «Стихотворения Александра Пушкина» не только прошли цензуру, но уже отданы по договорённости в типографию. И в общем-то цензор Бирюков на сей раз оказался весьма милостивым — самый большой ущерб нанёс он прекрасной элегии «Андрей Шенье», выкинув из монолога ожидающего смерти почта важную часть. Что поделаешь, на то и цензура! Верный и неутомимый друг Плетнёв хлопотал недаром: формат удобный, не ломающий строк, в осьмушку, 1200 экземпляров — вовсе немало для первого сборника! — а цена 10 рублей за экземпляр — это богатство! Виньетки, правда, не будет, зато на обложке из Проперция[210] по-латыни: «В раннем возрасте воспевается любовь, а в позднейшем — смятение». И самим Жуковским окончательно определены отделы: «Элегия», «Разные стихотворения», «Эпиграммы и надписи», «Подражания древним», «Послания», «Подражания Корану».
Немало пришлось поработать. Собственно, из тетради, с таким трудом полученной от Всеволожского, он отобрал всего лишь несколько ранних стихотворений. Вольнолюбивые стихи, принёсшие ему первую славу, разошедшиеся в списках по всей России, не печатались и, верно, напечатаны никогда не будут. Уже из оглавления, присланного Плетнёвым, он исключил ещё несколько стихотворений, например, раннюю элегию Анне Керн, потому что в Михайловском посвятил ей куда более совершенные стихи. Некоторые даты он сознательно изменил. И уже в цензурованную рукопись снова внёс поправки: что-то исключил, что-то прибавил, что-то переставил из раздела в раздел.
Он листал вылившиеся в стихи страницы бурной своей биографии. Вот мучительные и сладостные биения его сердца, полные тоски и любви к блистательной фрейлине Екатерине Бакуниной... Вот «Разлука» — прощальная песнь лицейским пенатам... Петербург, «Выздоровление» — что за важность, если стихи посвящены продажной прелестнице: это создание поэта, и он вновь обработал его, вычеркнув строки, которые показались слишком слабыми или слишком несамостоятельными... Крым? Начало бессмертной, великой, вечной, неугасимой любви его к Марии Раевской. Что за chef-d’cenvre[211] «Нереида»! Он поместил её в раздел «Подражания древним». Горькая накипь и муть от бешеной, чувственной страсти Амалии Ризнич... Борения души, мрак и свет — «Демон» и «Вакхическая песня»... Бурные катаклизмы эпохи и могучие властители дум — «Воспоминания в Царском Селе», «Наполеон», «К морю»...
Он, двадцатипятилетний молодой человек, более десяти лет в литературе! И этот сборник был бы итогом какого-то поэтического и жизненного отрезка. И ждать оставалось недолго: может быть, лишь до конца этого года.
Прогулка в первой половине октября 1825 года.
Осень — в холодном её дыхании душа расцветала и раскрывалась. Так уж он устроен! Осеннее дыхание освежало его, молодило, каждый мускул играл, и соки жизни текли полнее и стремительнее. Хлябь, туман, влага, низкое небо, а его преисполняют радостные надежды и порывы: жить, любить, творить, создавать! Тем более что друзьями из Петербурга дан знак: надейся! И ожила надежда на перемену в судьбе! ...19 октября лицейские друзья конечно же соберутся, чтобы отметить знаменательный день. И он готовил послание. Тихая, задумчивая, грустная улыбка то и дело трогала его полные губы. Он представлял себе, как скотобратцы-чугунники будут петь смешные, незатейливые лицейские песни, именовать друг друга школьными кличками, вспоминать только им понятные и дорогие мелочи общего детства — и так будет всегда, до тех пор, пока не уйдёт из мира последний из них...
Кто-то уже ушёл — он посвятил им проникновенные строки. Кто-то в странствиях, вдали — им тоже строки. Кого-то он обнял здесь, в михайловском изгнании. А о себе нужно сказать словами не горести или жалобы, а надежды — и передать просветлённую грусть поэта, всё верящего дружбе, любви, судьбе. Он ждёт встречи — он с каждым из друзей и со всеми вместе, и встреча недалёка, и мечты сбудутся...
Впрочем, он не только мечтал, но и рассчитывал: письмо его в пути конечно же будет вскрыто теми, кто за ним следит. Вдруг стихи его дойдут до царя! Как-то он написал Вяземскому подобие афоризма: в подлости, дескать, нужно некоторое благородство — и подпустил лести в адрес адмирала Шишкова. Что делать, поэт не может быть вечно стоек: конечно, он превратится в героя, но душа его очерствеет, утратив лёгкость, чуткость и необходимую восприимчивость. Героем оно будет — а поэтом? Так поднимем же и осушим кубки до дна за ненавистного тирана, за Александра — за царя, основавшего лицей, не забыв конечно же упомянуть о неправом гонении, которому он подверг поэта! Катенина, высланного когда-то из Петербурга на жительство в деревню, уже милостиво вернули в столицу — может быть, скоро его черёд?
Конечно же мы горды, мы исполнены внутреннего достоинства, мы ради чести готовы идти на смерть, но кто выдержит угасание в бескрайних просторах России под тяжестью неумолимого государственного бюрократического механизма...
К почтовому дню он поспешил в Тригорское. Здесь, как и прежде, было людно, семья вернулась ещё в сентябре. Снова смех, шум, беготня, флирт, альбомы, обмороки, танцы и фортепьяно...
Но ему захотелось прочитать сцену у фонтана, которой заканчивалась вторая часть трагедии. Увы, создавая сцену, он никак не мог вспомнить, восстановить в памяти все подробности и нюансы, возникшие в воображении когда-то во время прогулки... Впрочем, и новая сцена была прекрасна.
Прасковья Александровна и барышни бурно аплодировали, звонко поздравляли и обсуждали без конца необычные, яркие, романтические характеры Марины и Самозванца. Окрылённый, он поспешил домой, чтобы схватить перо и наконец закончить труд, о котором он думал и утром, и днём, и вечером, и ночью... Третья часть начиналась со сцены «Граница литовская» и заканчивалась победой Димитрия.