И за два утра — 13 и 14 декабря — он написал поэму «Граф Нулин». Он, который здесь, в Михайловском, ещё год назад писал «Цыган»! Да, он создал настоящий поэтический манифест!
Однако как примут его поэму читатели, критики? Поймёт ли публика революцию, которую он совершил?
Он поспешил в Тригорское.
Увы, худшие опасения подтвердились. Всегдашние восторженные его почитательницы были явно разочарованы.
— О чём это вы, дорогой Александр? — сказала Прасковья Александровна. — Вам наскучила наша деревенская глушь? Где прежние порывы вашей прекрасной души?
Влюблённая Аннет усмотрела даже некий оскорбительный намёк, насмешку — покраснела, гордо вскинула голову и вышла.
Вот так! Нужно было оправдываться. И он, как всегда, когда испытывал смущение, похохатывая, принялся бегать по комнате, делая быстрые, нелепые движения, почти кривляясь, неровной, спотыкающейся, заплетающейся речью пытаясь что-то объяснить:
— Вы не поняли... я просто пародирую... Вот именно — пародирую! А что, если бы Лукреция, например, дала Тарквинию пощёчину? А он бы испуганно отступил? Ведь не было бы последующих кровавых событий и изменился бы весь ход мировой истории... Не правда ли?
— Простите, — резонно заметила Прасковья Александровна, — но никакой истории в вашей поэме нет. Вы, правда, упоминаете о Тарквинии, но лишь в шутливом сравнении.
— Я и поэму хочу назвать «Новый Тарквиний», — сделал ещё одну попытку Пушкин, но сам почувствовал неубедительность своих слов. Его не понимали. — У Шекспира, — продолжал он, — в поэме стихи:
Вы видите, какое наивное у него понимание истории? Он повторяет заблуждения писателей древности — Тита Ливия, Овидия[217], Тацита...
— Может быть, может быть, — вздохнула Прасковья Александровна. — Может быть, вы в чём-то правы, а я не поняла. Однако прошу к столу.
Вернулась Аннет, неся в руках альбом.
— Вот, — сказала она с вызовом. — Читайте!
И он прочитал: «О que les illusion de l’amour sont aimables!»[218]. Белозубо улыбаясь, спросил насмешливо:
— Вы это испытали?
XXXVIII
В один из вечеров в Тригорском мирно пили чай. Пушкин подошёл к камину погреть руки. Вбежала горничная.
— Барыня! — воскликнула она. — Арсений-повар вернулся из Петербурга да что говори-ит!
— Что говорит? — недоумённо сказала Прасковья Александровна. — Почему вернулся? — В эту пору она посылала людей в Петербург торговать яблоками, разными деревенскими припасами и закупать сахар, чай, вино. — Ну-ка, зови.
Вошёл Арсений. Он не успел даже снять тулуп. Рослый, широкоплечий, он, по обыкновению, остановился в дверях.
— Ну что, Арсений? — нетерпеливо спросила Прасковья Александровна.
— Всё как вы приказали, барыня, — ответил тот. Голос у него был хриплый. — Яблочки продал, да нам не впервой... — Он почему-то мялся и тяжело переступал с нот на ногу.
— Да что ж такое, Арсений?
— Деньги, барыня, я привёз в полной целости и сохранности.
— А почему не купил, что приказано?
Арсений вздохнул.
— Не на своих я приехал, барыня, а на почтовых. — Он потупил голову.
— Да почему? — вскричала Прасковья Александровна. — Куда дел лошадей? Чудишь?
— Лошади в целости и сохранности, уж можете не беспокоиться, барыня. — Арсений опять тяжело вздохнул. — Лошадей я у верного человека оставил.
— Да что случилось, рассказывай!
— Беда, барыня. Едва за заставу выбрался. Всюду разъезды да караулы.
Пушкин вскочил с места.
— Почему, почему? Да рассказывай же! Бунт?
— Бунт, Александр Сергеевич, — вздохнул Арсений. — Только бунтовал не наш брат простой, а господа чистенькие. Стрельба была. А теперь бунтовщиков ищут да хватают...
— Что с вами, Александр? — спросила Аннет.
Лицо у Пушкина побледнело, исказилось, губы дрожали.
— Вы не понимаете, — ответил он, — что это значит!
— Дальше рассказывай, — взволновалась и Прасковья Александровна.
— Дак что дальше. Деньга, барыня, привёз в сохранности. — Арсений опять вздохнул. Он ни в чём виноват не был.
— Вы не понимаете! — восклицал Пушкин. — Это давно готовилось. Ах, я знал, знал... — Он схватился за голову. — Что ж теперь будет? Значит, говоришь, ищут, хватают?
— Хватают, Александр Сергеевич, — подтвердил Арсений. — Вот и при мне молоденького офицера схватили.
— Кого, кого схватили?.. Имя? Да он не знает, — взволнованные голоса перебивали один другой.
В этот критический момент Прасковья Александровна выказала весь свой решительный характер.
— Поедешь тотчас в Петербург на почтовых, — обратилась она к Арсению. — Я тебе адреса и записки дам. К Сергею Львовичу непременно заедешь. И всё узнаешь.
— Слушаюсь, барыня. Как прикажете.
— Ступай. Скажи, чтобы тебе стакан водки налили. Да не рассиживайся. Чтоб без промедлений!..
Пушкин восклицал возбуждённо:
— Вы не представляете!.. Тайное общество!..
— Да кто же не слышал о тайном обществе, — возразила Прасковья Александровна. — Только уж никогда не одобряла.
— Подумать только, какое странное сближение... — негромко сказал Пушкин.
— О чём вы?
Ах, мог ли он объяснить? Подвиг революции, которую он совершил в поэзии, совпал с подвигом в Петербурге. «Графа Нулина» он написал 14 декабря!
— Дорогой Александр, нужно ли за вас беспокоиться? — озабоченно спросила Прасковья Александровна, расхаживая по комнате и батистовым платочком вытирая вспотевшие ладони.
Пушкин нервно дёрнул плечами.
— Зависит от того, часто ли и в какой связи будут упоминать моё имя. — Он задумался, потом продолжил: — Правительство сможет удостовериться, что я к заговору не принадлежал. Но я знал о тайном обществе, знал м но nix, вёл политические разговоры. И кроме того, замаран выключкой со службы...
— Прямой вины вашей нет. Будем надеяться на лучшее!
— Моё дело — поэзия, — угрюмо сказал Пушкин. — А класс писателей склонен к умозрению, а не к деятельности. Но Боже! — Он опять схватился за голову. — Что будет с моими друзьями!.. Неужели судьба не даст воплотить мне мои замыслы? Пока что она меня берегла...
Его могут арестовать! Он был в дружеской связи со многими. Вдруг у него устроят обыск...
Он поспешил в Михайловское и принялся перебирать бумага. Ведь он записал даже признание Пущина! Его записи скомпрометируют многих — и его самого: ведь он знал, знал!
Ночь он провёл без сна. Утром отправился вновь в Тригорское. Ничего нового. Когда почтовый день? Когда ждать Арсения? Он вернулся в Михайловское. Мысль лихорадочно работала. Если за ним приедут — как вести себя, что говорить? Отрицать, что он знал? Но от стихов, разошедшихся в списках по всей России, ему не отречься... Оставалось держаться с достоинством и бросить вызов судьбе.
Вдруг послышался звон колокольчика. Может ли быть? Но звон приближался. Сомнений не было: это за ним...
И он бросил ещё не разобранную пачку «Записок» в камин. Свёртывались, обугливались, вспыхивали листы. Мог ли он поступить иначе, если в этих «Записках» говорилось и о сходках у Никиты Муравьёва, и о собраниях в Кишинёве, и о диспутах в Каменке, и о встречах с Пестелем...
217