— ...Без особых дорожных приключений? — донёсся до него бас Потапова.
— Благодарю, ваше превосходительство, — сказал Пушкин.
На почтовых станциях при виде фельдъегеря без промедления меняли лошадей, и во время скачки, погруженный в тревожные мысли, он почти не замечал дороги. И лишь когда у Всехсвятского с вершины холма открылась полукругом панорама Москвы, сердце его забилось по-иному: не только тревожно, но и восторженно, — и он стал вглядываться в старинные главы с крестами, в дворцы, в сады. Мелькнул Петровский замок — красное здание с зубчатыми башнями. А вот и Московская застава у Камер-Коллежского вала, с гербами на белых столбах, с казёнными домиками по сторонам. И уже шумная, многолюдная Тверская — дворец Разумовского, Страстной монастырь, церковь в Путинках... Теперь весь этот путь — резкие, живые образы — вновь и вновь мелькал в усталом мозгу, мешая сосредоточиться.
Потапов кашлянул, прижимая усы ладонью.
— Тотчас извещу барона Дибича. А вы отдыхайте, отдыхайте, Александр Сергеевич... — Поскрипывая пером, генерал написал короткую записку, сделал знак дежурному офицеру.
Сердце Пушкина забилось чаще, тревожнее.
— Коронация позади, но самый разгар коронационных торжеств, — развлекал его Потапов. — Балы, фейерверки, смотры... Вы всё, надеюсь, увидите.
Пушкин выпрямился, сидя на диване. «Надеюсь!» Давалась или не давалась ему надежда?
— Древняя наша столица необыкновенно украсилась. Надеюсь, вы увидите... — доносился голос Потапова.
Любезного разговора избежать было невозможно.
— Как поживает старушка Москва? — спросил Пушкин.
— О, Москва! — Потапов откинулся к спинке кресла. — Москва счастлива видеть... — прижимая ладонью усы, он опять осторожно кашлянул, — в своих стенах видеть императора...
Вернулся дежурный офицер, вполголоса обменялся с генералом короткими фразами, и Потапов резко поднялся из кресла.
— Александр Сергеевич, господин Пушкин! — Голос его напрягся и ещё погустел. — Его императорское величество ожидают вас.
Пушкин вскочил и одёрнул на себе сюртук. Конечно же дорожный костюм не подходил к дворцовой обстановке.
Может быть, в самом деле в Москве недавно прошёл дождь. Он ощущал лишь духоту. На плацу продолжались экзерциции. Вблизи можно было различить поблескивающие пуговицы, примкнутые штыки, лампасы на обтягивающих рейтузах, пышные султаны, офицерские погоны и кокарды на шляпах. И висел неумолкающий колокольный звон.
В Малом дворце тянулась нескончаемая анфилада зал, украшенных изразцовыми печами, лепниной и мозаикой. Шаги звучно раздавались по фигурному паркету. Огромные, в золочёных рамах зеркала повторяли пространство. Он мельком взглянул на своё отражение. Уверенность покидала его: он выглядел тщедушным в этом древнем жилище царей... Навстречу часто попадались военные — и все с пышными погонами с золотистой канителью.
В одной из зал поджидал широкогрудый генерал с короткой шеей, с путаной шевелюрой — начальник Главного штаба Иван Иванович Дибич.
— Ваше превосходительство, — сказал Потапов, — вот господин Пушкин по вашему приказанию...
Дибич с высоты своего роста тоже с выражением любопытства, но и сомнения посмотрел на опального знаменитого поэта.
— Должно быть, устали с дороги? — И он старался быть любезным. — Его императорское величество желают видеть вас незамедлительно... — Он слегка развёл руками, показывая бессилие всякого перед императорской волей.
Пушкин зашагал рядом с Дибичем. Теперь в зеркалах его фигура выглядела особенно щуплой возле массивной фигуры высокопоставленного генерала.
Навстречу попадались не только военные, толпа придворных делалась всё гуще.
— Александр Христофорович, — обратился Дибич к высокому, худощавому, с бравой щёточкой усов генералу, затянутому в голубой мундир со стоячим воротником и с множеством орденов, — вот он, Пушкин...
Бенкендорф скользнул взглядом, лишённым любопытства, но кивнул головой: дескать, идёт всё как должно.
В комнате, смежной с императорским кабинетом, военные и штатские стояли или расхаживали, но никто не сидел, и голоса звучали приглушённо, настороженно. Дибича приветствовали, Пушкина будто не заметили.
Начальник Главного штаба почти на цыпочках подошёл к камердинеру в красном кафтане с орлами, в белых чулках и чёрных лакированных туфлях и что-то осторожно шепнул ему. Камердинер отправился доложить.
Время потянулось немыслимо медленно. Дверь бесшумно открылась.
— Идите, — торопливо сказал Дибич и даже подтолкнул Пушкина.
Пушкин шагнул, остановился у порога и отвесил поклон.
У стола неподалёку от окна стоял молодой государь. Он действительно выглядел моложаво и держался очень прямо, выпятив грудь. Мундир Измайловского полка подчёркивал стройность фигуры, голубая Андреевская лента тянулась через плечо. Лицо у государя было удлинённое, с правильными чертами, с маленьким ртом и крепким подбородком; узкие бачки лишь наметились. Но строгость, властность, гневливость будто запечатлелись яркими красками. Выражение лица не сулило ничего хорошего.
И вдруг царь приветливо улыбнулся и сказал твёрдо, звучно, но почти ласково:
— Здравствуй, Пушкин...
И улыбка, и голос сразу дошли до сердца, чтобы раствориться горячей надеждой в крови.
Пушкин поклонился.
Только недавно, допрашивая бунтовщиков, Николай проявил себя умелым лицедеем: с одними был грозен, с другими милостив, с третьими вкрадчив, с четвёртыми резок... И эта игра с теми, чья судьба целиком зависела от его воли, была приятна ему.
Теперь он ждал эффекта от проявления милости.
Пушкин кланялся и бормотал приличествующие слова.
Николай жестом приказал приблизиться.
Мебель в кабинете была обита зелёным атласом, а на стене со старинными росписями висел портрет покойного императора.
Пушкин ощутил тяжёлый взгляд холодных глаз. Взгляд этот скользил по его усталому с дорога лицу, пропылённой дорожной одежде. И снова милостивая улыбка растянула губы царя.
— Ну что, Пушкин, ты рад Москве?
— Ваше величество... Я родился в Москве.
В тишине паузы слова его обретали или не обретали смысл и вес.
Николай искал ключ к человеку, чьё имя каким-то волшебством воздействовало на взбудораженные умы российского общества. Увы, новое царствование началось несчастливо, и конечно же следовало вернуть из ссылки того, кто сделался кумиром, показав, что он, Николай, царь не только грозный, но и милостивый. Однако прежде всего поэта нужно было оглушить, поразить и по возможности привязать к себе.
— Брат мой, покойный император, — сказал Николай, — сослал тебя на жительство в деревню. Я мог бы посчитать это наказание слишком строгим. Был бы ты рад?
— Ваше величество! — Пушкин прижал руку к груди. — Два года я прожил в деревне безвыездно. Могу ли... не быть преисполненным благодарности, если...
— Да, я решил вызвать тебя! — вдруг вскричал Николай. — И теперь ты разговариваешь со своим государем! — На лице его появилось властное, непримиримое выражение. — Но разве не мог ты теперь предстать перед Верховным уголовным судом? И тогда тебя осудили бы по многим пунктам!
— Государь. — Пушкин прижимал руки к груди, — к бунту я не причастен — правительство могло убедиться. Виноват же я разве в нескольких строках в частном письме к приятелю, в которых несколько вольно отозвался о религии... И в этом я раскаиваюсь.
Николай сделал резкий жест рукой.
— Верховный уголовный суд признал бы тебя виновным по иным пунктам!
— Государь...
— Под твоим именем ходит множество возмутительных сочинений!